Джип стоял на заднем дворе, и, чтобы проститься с погибшим, выходили на жару и разливали по стаканам прямо на капоте.
Джип был весь исчерчен, как клинописью, письменами. Когда умирающий от жажды, брошенный в пустыне советский человек понял, что ждать помощи бесполезно, отверткой на кузове царапал он послания матери, отцу, жене, сыну и... партии. Организатору и вдохновителю...
Одному из моих коллег-журналистов не повезло - его избрали парторгом выставки, большой советской экспозиции на международной ярмарке в стране, которая вдруг начала воевать со своим соседом на Ближнем Востоке. Воевали по-восточному: швыряли друг в друга ракетами. Они падали на мирный незащищенный город - куда Аллах прикажет. В посольстве срочно собрались на совет все советские начальники. Решение о срочной эвакуации персонала выставки было принято сразу, но тут кто-то вспомнил, что экспонаты представляют собой материальную ценность. На войне, как на войне спишем. Генеральный же партийный секретарь совколонии со значением указал, что среди экспонатов есть представляющие собой непреходящую, нетленную ценность - два ковра ручной работы с портретами Ленина и Брежнева. Нельзя допустить, чтобы они погибли или достались в руки мародерам, способным совершить надругательство над совсвятынями.
Отрядили в боевое задание парторга выставки, дали ему машину, и поехал он на ярмарку. Уже по пути он увидел ужасные последствия бомбардировок - развороченные чрева домов, толпы обезумевших людей, потерявших кров и своих ближних. Очередной налет начался, когда он был в павильоне. Содрогнулась земля, и разлетелись со звоном стеклянные витрины. Парторг, укрывшись за колонну, смотрел, как оседающая пыль покрывает серым налетом ковровые лики вождей, как сфинксы взирающих в светлое будущее человечества поверх рухнувшей советской показухи, и думал: "А что я здесь делаю? Спасаю портреты? Кого? Кумиров моего сознания? Да не верю я ни в них, ни в их идеи, не нужны они мне. Я не нужен... они не нужны... И даже местные мародеры не польстятся на эти тряпки... Господи, пронеси и помилуй, помоги только выбраться из этого ада..."
Последняя жара, последняя...
Глава сорок четвертая
Четыре тысячи кусочков из жесткого картона, разных по форме: и многопалые каракатицы, и прямоугольнички с пуговками с двух сторон, и круглоголовые человечки с толстыми ножками и ручками.
Картонки - разноцветные, как бы ряженые в одежку, кому какая досталась: глубоко-черные, словно фраки, коричневые, как монашеские рясы, или карнавально-маскарадные, как маски.
Я положил на стол в пустой комнате на втором этаже широкий лист фанеры и высыпал из коробки четыре тысячи картонок. Получилась небольшая горка. Переворачивая и разглядывая картонки, догадался, что головки одних должны совпадать с впадинками других, но каждая головка предназначена для своей впадинки - только одной из четырех тысяч, как муж и жена, как мужчина, чья женщина - половинка - только одна и он ей - единственный.
Разобрать тысячи кусочков мне показалось не под силу, да и времени жалко на пустяки, и я лениво порассматривал их, но тут мелькнуло: уж четыре картонки совсем легко определить из четырех тысяч, у них у всех прямой уголок, и минут за пятнадцать я откопал их в кучке.
Положил по краям фанерного листа, и следующая мысль пришла сама собой - боковые картонки должны обязательно быть с одной прямой сторонкой в отличие от извилистых остальных. На это незаметно ушло еще больше часа, зато, подбирая по цвету, я постепенно выложил прямоугольную рамку, широкую в основании, примерно золотого сечения.
В середине рамки - невнятная пустота фанерного листа и горка картонок, словно осыпалась фреска, но зато сама рамка уже была знак, заманчивый намек на постепенное открытие картины в целом. Внизу рамка была зеленой с черными прожилками, но бокам переходила с одной стороны в разноцветный пожар, с другой - в темно-серый или коричневый, а венчалось все это переходом от темно-синего в светло-голубой.
Не день и не два, а почти весь четвертый год своего житья заграницей, иногда на несколько часов, иногда на пятнадцать минут я приходил в пустую комнату с листом фанеры и складывал картонки-кусочки друг с другом. Немало времени заняла нудная работа - сначала я рассортировал кучку картонок на три поменьше: на черно-зелено-разноцветную, и это была земля, на серую-темносинюю, и это была вода, на бело-голубую, и это было небо. При этом попадались кусочки, неизвестно чему принадлежавшие - то ли тверди, то ли свету, то ли водам.
Все три ипостаси потребовали своих листов фанеры, и я переселил их каждую отдельно, освободив полностью внутреннее пространство рамки, терпеливо ждавшей своего заполнения. При разборке выпадало случайное удачное сцепление, соединение и вдруг оказывалось, что рисунок с одной картонки плавно и естественно продолжается на другой, и воображение живо продолжало замысловатый изгиб или прямую стрелку. Три сложившихся картонки являли собой слитный кусочек с изъянам, требовавшим уже совершенно определенную четвертую составляющую, напряженный поиск которой занимал то несколько минут, то несколько дней, но находка всегда дарила радость успеха и поддерживала блекнущее желание нового поиска. Верные соединения пяти-шести-десяти кусочков требовали правильной ориентации в пространстве, чтобы не ошибиться, где верх, где низ. Сложившиеся куски я осторожно перекладывал на большой лист фанеры внутрь рамки, и они пятнами, словно под рукой реставратора, заполняли собой структуру фанерного среза. Соединение больших кусков казалось чудом, когда полностью совпадала и бесследно исчезала извилистая линия раздела.
В основании картины длиной около метра с чем-то проросла редкая зеленая трава, сквозь которую чернела земля, а в траве запутались разбросанные ветром свежеопавшие или уже тронутые увяданьем или совсем скукожившиеся желтые, серые, багряные листья. По серединке из травы поднимались вверх два замшелых, пропитанных до черноты дождями столба, на которых наискосок была прибита ржавыми гвоздями доска недлинной скамейки с несколькими опавшими листьями и в оспинах шелухи осыпавшихся еще по весне почек.
