1.

Спустя неделю после автографиады - звонок в дверь. Решив, что Габина пришла чуть пораньше, я иду открывать. Но за дверью не Габина, а какой-то хмырь, который порывается тут же войти, хотя никто и не думает его приглашать. Я прикинул было, что этот хмырь пришел насчет газа или там еще чего, но он, не снимая штиблет, рванул прямиком в гостиную и, внахалку рассевшись на диване, объявил, что пришел сообщить мне, что моя книга банальная, кичовая, вульгарная и написана на скорую руку.

- А кем вы изволите быть? - спрашиваю.

Он называет свое имя, которого я в жизни не слыхивал, хотя он и утверждает, что принадлежит к когорте известных литературных критиков. Преимущественно он-де пишет о литературе, но разбирается в политологии, социологии, теологии и атомных электростанциях.

- Вы, должно быть, и вправду спец, - говорю я.

Он скромно пожимает плечами и снова заговаривает о моей книге: пишу я, дескать, стилем капиталистического реализма, бросаюсь словами, а претензии, которые я в своих

постмодернистских философских отступлениях предъявляю

к литературе, формулирую ждановской лексикой: Он нес такую бредятину, что вступать с ним в дебаты было бессмысленно. Однако более всего меня зацепило, что он был преисполнен дикой ненависти ко мне. Я начисто не мог понять причину такого злобствования и должен признать, что поначалу это меня даже ошарашило. Ведь эти деятели из Института чешской литературы ни о чем подобном тогда и не вякали!

Ну и сыграли со мной подлянку, думал я и в то же время быстро прикидывал, как бы этому дубарю раз и навсегда заткнуть глотку. Он говорил, что, дескать, в моей книге он сходу обнаружил подозрительный схематизм, корнями уходящий, судя по всему,

в пятидесятые годы, что я-де циник, пишущий для циников, и что я совсем недалек от логики насилия.

В последнем пункте он не ошибся. К логике насилия в данную минуту я был близок как никогда.

- Моментик, шеф, - обрываю я его. - Вы читали рассказы Джеймса Тэрбера?

Он в замешательстве кривит морду.

- Естественно, - говорит он оскорбленно. Он, выходит, кумекает, но я иду на риск.

- Спустимся-ка в подвал, - говорю я ему.

Я встаю и иду в прихожую. Он покорно шлепает за мной. Лестница темная и сырая. На одной ступеньке я притормаживаю.

- Погодим, - говорю я. - Стало быть, вы читали рассказы Джеймса Тэрбера и все-таки топаете за мной в подвал?

- Что вы плетете, дружище? - взвивается он. - Лучше бы вы о своих героях поразмыслили! Что это за нули без палочки, черт подери!

Он заводится в новом монологе и все время божится каким-то Лопаткой. Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава Богу, на своем месте.

- Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу? - говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.

Он шмякается как подкошенный прямо на уголь - по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.

- Хрестоматийная реакция на критику, - хрипит он укоризненно. - Вы типичный пример узколобого человека!

Тут уж я размахиваюсь как можно шире и еще раз-другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины "манхэттен". Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что-то толковое.

После пяти рюмок "манхэттена" Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как-то не возымело действия.

- Значит, ты убийца! - говорит она с ужасом.

- Типа того, - улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool .

- Так ты убийца?!

Она даже пытается сесть.

Спустя время мне удается кое-как ее успокоить, но главное все еще впереди.

- Попробуй говорить гадкие слова, - предлагает она. - Типа жутко неприличные.

Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.

- Не могу, sorry.

Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом - они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.

К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.

- Послушай, - говорю я, - представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.

Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.

Вот она, слава!

Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.

В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.

- Тут все время что-то воняет, - говорит фатер.

- Я скажу тебе, что тут воняет, - говорю я. - Это воняет твоя отцовская любовь :

(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.

- Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, - говорю я ему с отвращением. Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу:) .

В пятницу смрад становится почти невыносимым. Я non stop распахиваю настежь окна, но и это ни черта не помогает. Полный прокол! Я, само собой, знал, что разлагающийся труп смердит, но чтобы так?!

Так дико смердеть, видать, может только критик.

- Из подвала несет, - убежденно говорит папахен.

- Серьезно, сержант?

- Я спускался туда посмотреть. По-моему, от угля воняет.

- Наверно, под ним труп, детектив Коломбо, - говорю я, однако начинаю малость нервничать.

- Уголь, однако, так вонять не может, - качает головой фатер.

Я подхватываю подкинутый шанс и говорю:

- Может. Шахтеры на него после смены всегда мочатся - это такой профессиональный обычай. Такой шахтерский ритуал.

- Чушь порешь, парень!

- Фиг тебе чушь! Это еще со Средневековья идет. В Кутна-Горе, к примеру:

- Там вроде серебро добывали, - вздыхает фатер.

- Так и на серебро ссали после смены: