Кормить лошадей гадюками было нехорошо еще и потому, что какие-никакие это были змеи, а все-таки родственницы бесчисленных аспидов, куфий, тик-полончей, кроталов, скиталов и кенхров, запросивших экологического убежища в цокольном этаже замка Палинского. Жирные кенхры потребляли белых мышей, но брали пищу из рук камердинера со слезами: они знали, что в этот самый миг, скорее всего, во владениях Тараха Осьмого люди садятся за стол и чуть ли не живьем пожирают их менее удачливых, не доползших до вершины Палинского камня родичей. И даже хуже: если на ящеричьи хвосты в Триеде выдавался неурожай, то опять же родичей, несмысленных гадюк, приходится отдавать не съедение графским лошадям. Это уж не говоря про ястреба Галла, который на иной диете подох бы. Кенхры полагались на мудрость старшего среди пресмыкающихся Палинского Камня, скитала Гармодия, а тот поступал действительно благоразумно, - двадцать девять дней в месяц, а то и больше, беспробудно спал, демонстрируя интересующимся лишь всецветные переливы своей расписной шкуры.
Черепахи в Киммерии существовали вроде бы только в теории, в приполярных краях они вообще встречаются редко, однако при ближайшем рассмотрении в подзорную трубу можно было рассмотреть, что крышами домов в Триеде служат именно панцири исполинских ископаемых черепах. Триедское слово "чрепие" в значении просто "крыша" иной раз употреблял в разговоре то камердинер, то сам Палинский: если на уроке английского Павлик ненароком употреблял немецкое слово, граф хохотал и восклицал: "Ну, брат, совсем у тебя накосяк чрепие поехало!" Иных черепах, кроме ископаемых "крыш", видел Павлик лишь на картинках в богатейшей библиотеке графа. С давних пор шел слух, что какая-то из галапагосских черепах уже переплыла Тихий океан и от оккупированного еще прежним Китаем Аомыня ползет через азиатские просторы к Уралу; впрочем, пока что героическую гостью только еще с трепетом ожидали, шутка ли: сухопутная черепаха да Тихий океан переплыла! Павлик проявлял особый интерес: он хотел поездить на черепахе. Однако и на лошади тоже было хорошо.
- Помилуй Бох-х-х!.. - разносилось среди сквозняков дворца. Граф обходил комнаты, крестился на иконы, в некоторых местах крестил и окна, те, вид из которых казался ему неприятным или подозрительным. В приемной зале на восьмом этаже, "ломберной", он крестил каждое окно; объяснить - почему одно окно он крестит, а другое нет, граф не мог, лишь бормотал изредка, что у него "такое предчувствие". В ломберной, впрочем, было от чего перекреститься православному человеку: здесь граф, пристрастившийся из всех карточных игр к преферансу "с тех самых пор, как его придумали", затевал иной раз роспись пульки на целую ночь. Играл он когда втроем, когда вчетвером, лишь изредка приглашая - и только четвертым - камердинера. Остальными партнерами графа были призраки. Из них, впрочем, граф приглашения удостаивал тоже далеко не всех. Белые дамы, к примеру, не приглашались: поскольку были они дамами; не сиживал за карточным столом и призрак адмирала, поскольку был настроен антифранцузски, и сколько граф ни объяснял ему, что игра эта исконно русская, лишь по происхождению - австрийская, призрак от высокой чести отказывался и прятался в камень. Граф полгода или год приглашения не повторял, а потом сцена с приглашением адмирала в ломберную разыгрывалась вновь; военных, несмотря на то, что давно призраки, граф уважал как коллег: откуда знать, кто завтра окажется твоим союзником, а кто врагом?
Надо всем северным полушарием хозяйничало лето, даже лед из неприкосновенных запасов камердинера здесь, на высоте двух верст безбожно таял - раньше, чем верный слуга успевал подать его на стол, и бутылка киммерийского кваса вместо того, чтобы благолепно возлежать на краешке ведерка горлышком, зарывшись в холодные осколки всем прочим телом, похабно плавала что твоя барыня в бассейне. Граф презрительным жестом отсылал бутылку со стола, и отчаявшийся камердинер появлялся с большой кадкой, забитой нетающим льдом под хитрым названием "фирн": такой лед не таял даже на раскаленной сковороде, лишь медленно испарялся, - но было его в расселинах Палинского Камня мало, и с каждым годом становилась все меньше: расход на столовые нужды весьма велик в иные дни, новый же фирн раньше очередного ледникового периода созреть никак не мог. Камердинер уже не раз докладывал, что еще в этом столетии запасы фирна иссякнут, и придется заказывать его внизу. "Помилуй Бог, ну так закажем!" - весело отвечал граф. Но камердинеру и думать о таком было совестно, и Павлик очень ему сочувствовал. "Прохор, хотите, я вам льду у дяди Гаспара попрошу?" спрашивал мальчик, уверенный, что дядя Гаспар точно знает - где взять самый лучший на свете лед (что скорей всего так и было). Прохор краснел, как девица, и уходил в свои покои. Человек он был простой, заграничным наречиям не обученный, и не понимал, почему один лед тает, а другой испаряется, но просить о чем бы то ни было мальчика, которому нет и десяти лет, даром что мальчик не только наследник престола, но и фехтовальщик первой руки, и наездник тоже хоть сейчас вперед на австрияков (почему-то Прохор именно этих военных противников представлял себе лучше прочих) - просить такого мальчика ему, обыкновенному камердинеру, было никак не по званию.
Вообще-то Павлик иногда не понимал - один камердинер во дворце у Палинского, или еще кто есть. Например, когда граф садился за преферанс с Диким Оскаром, независимым призраком, лишь по специальному приглашению поднимавшимся на поднебесные выси Палинского Камня, и с Вечным Чиновником, все дожидавшимся решения по своему делу "Мокий против Соссия" в городском суде Киммериона, - четвертым за столом сидел обычно камердинер. Но кто ж тогда подавал коньяк, свечи, новые колоды карт? В это время Павлик обычно спал, но в те редкие случаи, когда он почему-либо заглядывал в ломберную, где шла игра на четверых, камердинер сидел за столом, а Прохор прислуживал, хотя Павлик поклялся бы всеми змеями, что камердинер-то и есть Прохор! Однако бывало так, что Дикий Оскар не являлся, тогда со вздохом граф подходил к восточному окну на лестнице - и в зал по внешней стене влезало грязное, перемазанное Существо в драном саване, всегда садившееся к "входному" окну поближе и не заходившее на европейскую часть комнаты. В этом случае граф, Вечный Чиновник и Существо играли втроем, коньяк граф наливал себе сам, а Прохор уходил спать. Игра в такие ночи кончалась раньше, и всегда - скандалом. "Сталинград!" - орало Существо, а граф, неизменно отвечая: "Уконтрапупим!.." вставал с картами в руках. Короткая перекидка вызывала вопль Чиновника, похожий на крик полярной совы, впрочем, иной раз он орал "Без одной!", а бывало, что "Без двух!" и даже "Без семи!" - и по ядовитому смеху графа было ясно, что Существо крупно проигрывает. Но взять с него было нечего, и удалялось оно в азиатское окно, грозя и рыдая. Граф клялся ни в жизнь больше старого маразматика близко не подпускать, но... оставшись очередной раз в безлунную ночь без партнера, вновь призывал "ползуна". Павлику "ползун" был бессознательно противен, но его радовало, что тот хотя бы никогда не выигрывает.
Впрочем, однажды в августе Павлик был разбужен страшным грохотом в ломберной. Он скользнул в тапочки и, как был, в одних трусиках, которые граф именовал только "подштанниками", (мама возражала против такого названия), побежал по боковой лестнице на восьмой этаж. Сквозняки дули повсюду, но Павлик никакого внимания на них не обращал, последний раз простудился он больше года тому назад. Из двери в ломберную, приотворенной на ширину ладони, раздавались вопли, и по меньшей мере один голос был совершенно незнакомый.
- И-з-з-з Ев-ро-пы па-а-а-шел вон! Па-ашел! Па-ашел! Вон! Вон! - орал этот голос, скрежещущий, как несмазанная лебедка, что-то сыпалось, видимо, стеклянное, и свет метался от канделябра, которым кто-то размахивал, - граф, конечно. Павлик знал это, даже не глядя в щель: кто же еще посмел бы махать канделябрами в доме графа?
- А и поше-ел! Помилуй Бох-х, кто тебя к западному окну пускал! Куси его, Стима, куси, съешь его, съешь его! - надрывался граф, изгоняя приглашенного из европейской части ломберной в азиатскую. В разбитое европейское окно протискивалось что-то огромное и отливающее металлом, такое же сидело на соседнем окне. По полу, как заметил Павлик, быстро скользили, забиваясь в щели, незнакомые бронзовые змейки, которым тут, на восьмом этаже, определенно было не место.
