И.Вишневская
Сатирический театр Михалкова
Сатирический театр Михалкова самым тесным образом связан с традицией русской реалистической сатиры, с драматургией Гоголя и Фонвизина, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина. У классиков русской сатиры Михалков учится ставить крупные, серьезные, гражданские цели для сатирического обстрела. У классиков Михалков учится не бояться резкого гротеска, сдвинутых линий действительности, дисгармонии, нарушения реальных пропорций. У классиков Михалков учится безбоязненному соединению конкретных реалистических характеров и гипербол, символов, масок. Сатирический театр Михалкова - это и театр бытовых достоверных характеров и театр сгущенных, преувеличенных масок. Подобное сочетание дает неожиданный и яркий эффект. Во многих пьесах Михалкова, где люди стоят рядом с масками, выясняется, что как раз люди эти, как будто бы конкретные, освязаемые, - и есть призраки, уходящие во вчерашний день, а, напротив, маски, символы - обрисовываются предвестием будущего идеала. Вспомним хотя бы аллегорического Крокодила с "сатирическими" вилами, появляющегося в финале комедии "Раки". Истинная сатира не может существовать без неожиданных взрывов, без соединения разных жанровых пластов, без потрясения, без воспитания страхом и смехом.
Сатирический театр Михалкова крепчайшими узами связан с советской сатирической традицией. Во многих пьесах Михалкова, таких, в частности, как "Памятник себе", "Раки", "Пена", несомненно чувствуется активное влияние Маяковского, его "Клопа" и "Бани", где огнем сатиры выжигается все стоящее на пути у народа, у революции. У Маяковского учится Михалков оглушительной ненависти к пошлости, к мещанству, к необюрократизму. И не только тематически учится, но и стилистически, художественно. Стиль Маяковского, талантливо претворенный Михалковым, мы узнаем в таких комедиях, как "Раки" и "Памятник себе", узнаем и радуемся дорогому этому наследству, переданному в мастерские, талантливые руки. Это у Маяковского учится Михалков умению так звонко хлестать по щекам пороки, рожденные не вчера, не когда-то, а именно сегодня; так звонко хлестать эти пороки, что и сама пьеса о них называется "Пощечина".
Многое роднит Михалкова и с Зощенко, с его густым бытовым юмором, с его разящей фразой, с его беглыми неумирающими заметками, навсегда пригвоздившими мещанство к позорному столбу. От Зощенко идет у Михалкова любовь к маленькому "огнеопасному" анекдоту, содержащему в самом себе целую комедию. Анекдот в понимании великих русских сатириков - это не просто смешная нелепость, это начало, завязка, фокус сюжета, несущие в себе основу противоречивого комического конфликта, несоответствия между прямым ходом истории и блужданиями отщепенцев.
Любит Михалков Ильфа и Петрова. Быть может, на этот счет у него нет каких-либо специальных признаний, но эта любовь очень слышна в том, как писатель смягчает едкость и горечь своей сатиры доброй улыбкой, неожиданным прощением там, где можно простить. Любовь эта слышна в особом, пристальном внимании комедиографа Михалкова к мельчайшим изменениям быта, к малейшим "болезням этого быта, в желании как можно скорее попасть на место "духовного преступления" в виде своеобразной "скорой духовной помощи".
Сатирический театр Михалкова неразрывно связан с развитием советской басни, в которой, быть может, самое блестящее имя - Сергей Михалков. Бюрократизм, косность, карьеризм, лесть и подобные им пороки осуждает басня нашего времени. Именно эти же пороки осуждает и Михалков в своих драматических сатирах, оставаясь в них тем же крылатым, афористичным, метафорическим баснописцем. В его пьесах, как и в его баснях, творится быстрый справедливый суд, выносящий не столько решения, сколько объяснения, приговаривающий не к наказанию, а к исправлению. Кстати сказать, это басенное начало, активно заметное в драматических сатирах Михалкова, придает им дополнительно новое качество, не обязательно присущее каждому сатирическому произведению. А именно утилитарность - в самом лучшем понимании этого слова. Истинная польза и истинное художество - неразрывны. И особенно понятно это, когда имеешь дело с сатирическим произведением, цель которого - исправление нравов.
Близость к басенному творчеству, умение самому создавать и слышать у других афористически-нравоучительный басенный финал помогли Михалкову так строить свои сатирические пьесы, чтобы они были реально полезны, чтобы из них следовал конкретный вывод, чтобы люди после встречи с этими пьесами становились лучше и чище. Сатирические пьесы Михалкова, как правило, выхвачены из самой жизни, касаются насущных тревог сегодняшних людей; аллегория никогда не зашифровывает в них самых конкретных наших забот. И поэтому сатира Михалкова ощущается как нечто очень близкое, домашнее в хорошем смысле этого слова. Сатирический театр Михалкова исправляет здесь же, в зрительном зале, это как бы сатирические университеты на ходу, в движении.
Но с какими бы прекрасными традициями ни был связан сатирический театр Михалкова, он в то же время глубоко самобытен, своеобразен. Если бы пьесы Михалкова питались только традициями, они не составили бы живого нашего репертуара, не стали бы разменными на пословицы и поговорки, не сделались бы духовным знаком своего времени. Традиции без новаторства рождают лишь уважение, но не реальный живой репертуар современной сцены. В чем же оно, это своеобразие сатирического театра Михалкова?
Попробуем назвать одну из примет этого своеобразия, которая представляется нам основной, главной. Выбирая объект для осмеяния, Михалков никогда не идет уже проторенным путем. Быть может, сами пороки, которые он обличает, уже известны. Это и взятки, и карьеризм, и подхалимаж, и бюрократизм, и многое другое, что мешает нам свободно двигаться вперед. Но, освещая тот или иной порок в своем сатирическом произведении, Михалков всегда добавляет к общеизвестному нечто совершенно свое, новое, до сих пор не высказанное. И, как правило, это новое бывает столь смелым, что неожиданный свет проливается и на причины порока и на его современный вид. Это очень существенно, чтобы осмеиваемые в комедия пороки не выглядели архаично; мол, и Фонвизин смеялся по тому же поводу, что и мы, мол, и Капнист обличал все ту же взятку, что и мы. Пороки, как и добродетели, не застывают в вечных своих формах, зло, как и добро, меняет свои очертания, свои опознавательные знаки. Писатель, желающий поразить зло, не может не видеть его движения, его современной окраски, его современной мимикрии. Только тогда сатирик вообще становится сатириком Зощенко, сатириком Михалковым.
