Меня охватывает пиранезийский кошмар. Дороги логики - это ступени, безошибочно ведущие в никуда. Мой разум поднимает меня вверх, по мучительной лестнице, ведущей к дверям, которая ведет в никуда. Мне ясно, что это мои старые боевые раны дают о себе знать. Стоит мне представить ситуацию, которая попахивает историей с Вирсавией, и я начинаю защищаться. Вирсавия всегда просила дать ей время на то, чтобы принять определенное решение, но всегда возвращалась со списком компромиссов. Я знаю, что Луиза не пойдет на компромиссы. Она исчезнет.

Десять лет брака это большой срок. Нельзя полагаться на точность моего описания Элгина. И что самое важное, мне абсолютно неизвестен другой Элгин, тот Элгин, за которого она выходила замуж. Те, кого любила Луиза не могли не стоить ничего, и если я откажусь от этой точки зрения, значит я тоже ничего не стою. В конце концов я не настаиваю на том, чтобы она ушла. Это будет ее собственное решение.

Однажды у меня был бойфренд, которого звали Сумасшедший Фрэнк. Он вырос в семье лилипутов, хотя был на шесть футов выше них. Он любил своих приемных родителей и иногда носил их на своих плечах. Именно в такой ситуации он повстречался мне на выставке Тулуза Лотрека в Париже.

Мы пошли в бар, потом в другой бар и сильно напились; и пока мы с ним лежали в кровати в дешевом пансионе, он рассказывал мне о своей страсти к миниатюрам.

"Будь ты поменьше тебя можно было бы назвать совершенством," - сказал он. Мне было интересно, всегда ли он брал своих родителей с собой и он ответил, что всегда. Они не занимали много места и помогали ему заводить друзей. Он объяснил мне, что он очень застенчивый.

У Фрэнка была фигура быка - имидж, который он усугублял тем, что носил огромные золотые кольца на своих сосках. К сожалению он соединил кольца цепью с тяжелыми золотыми звеньями. Это было рассчитано на то, чтобы добиться эффекта в стиле мачо, но на самом деле цепь была похожа на ручку от хозяйственной сумки Chanel.

Он не хотел где-нибудь оседать. Для его честолюбия было достаточно находить дырку в каждом порту. Он не слишком суетился относительно того, где ему жить. Фрэнк считал, что любовь была придумана для глупцов. Секс и дружба - вот его теория. "Разве люди не лучше обращаются со своими друзьями чем со своими любовниками?" Он остерегал меня никогда не влюбляться, хотя его предостережения слишком опоздали, влюбленность уже настигла меня. Он выглядел заправским бродягой - в одной руке сумка с пожитками, другой рукой он машет на прощанье. Он никогда нигде не задерживался надолго, и только в Париже он провел два месяца. На мои мольбы вернуться со мной в Англию, но он рассмеялся и сказал, что Англия для женатых пар. "Я должен быть свободным" сказал он.

"Но ты ведь берешь своих родителей с собой повсюду".

Фрэнк уехал в Италию, а мне пришлось вернуться домой в Англию. Целых два дня меня терзала печаль, а потом мне подумалось: мужчина и его лилипуты. Разве этого мне хотелось? Мужчина, чья грудь при ходьбе позвякивает от висящих на ней ювелирных изделий?

Это было год назад, но я все еще заливаюсь краской стыда. Может быть секс ощущается как любовь, а может быть просто чувство вины заставляет меня называть секс любовью. Мне столько пришлось пережить, что казалось бы, мне следует знать, что же происходит между мной и Луизой. Мне следовало бы наконец повзрослеть. Так почему же я ощущаю себя какой-то монашкой?

На второй день своего сурового испытания я беру с собой в библиотеку пару наручников и пристегиваю себя к сидению. Я отдаю ключи джентльмену в вязаном жилете и прошу его освободить меня ровно в пять часов. Я говорю ему, что меня поджимают сроки, и что если я не закончу свой перевод, один Советский писатель может не получить политического убежища в Великобритании. Он молча берет ключи и уходит, а приблизительно через час я замечаю, что он исчез со своего места.

Я продолжаю работать, концентрированная тишина библиотеки некоторым образом освобождает меня от мыслей о Луизе. Почему разум неспособен решать свои собственные задачи? Почему, когда мы отчаянно хотим думать об одном, мы все же неуклонно думаем о другом? Необъятная арка, имя которой - Луиза заслоняет от меня все остальные образы. Мне всегда нравились упражнения для ума, мне всегда удавалось работать быстро и легко. Раньше, мне в любой ситуации удавалось находить успокоение в работе. Теперь эта легкость угнетает меня. Я как уличный хулиган, которого нужно держать взаперти.

Всякий раз, когда имя Луизы приходит мне в голову, я заменяю его кирпичной стеной. После двух часов таких упражнений, в моем мозгу не остается ничего, кроме каменных стен. Хуже того, мою левую руку свело, думаю, что она сильно затекла, будучи прикованной к ножке стула. Джентльмена в жилете нигде не видно. Я знаками подзываю к себе охранника и шепотом излагаю ему свою проблему. Он возвращается с товарищем, и они вместе поднимают мой стул, и несут меня, как в паланкине, по читальному залу Британской Библиотеки. Нужно отдать дань усердию занимающихся: никто даже не поднял головы.

В кабинете директора я пытаюсь все объяснить.

"Вы коммунист?" - спрашивает он.

"Нет, обычно я голосую за разные партии. "

Он отстегивает мои наручники и предъявляет мне счет за Намеренный Ущерб, Причиненный Стулу Читального Зала. Я пытаюсь сделать поправку на "случайный ущерб", но он не соглашается. Потом он с очень важным видом заполняет свой рапорт и говорит мне, что мне следует сдать свой читательский билет.

"Я не могу сдать свой билет. Это мой хлеб".

"Вам следовало подумать об этом до того как вы приковывали себя к Собственности Библиотеки".

Я отдаю ему свой билет и получаю анкету на подачу апелляции.

Можно ли пасть еще ниже?

Отвечаю, "да". Я провожу всю ночь, слоняясь вокруг дома Луизы как частный сыщик. Я вижу как гаснет огонь в одних окнах и зажигается в других. Легла ли она спать в его кровать? Какое это имеет отношение ко мне? Я веду шизофренический диалог с собой от темноты до послеполуночных часов, когда стрелки указывают на маленькие цифры, наверное потому, что в это время сердце сжимается до крохотных размеров, и в нем не остается надежды.