Ничего не менялось в магазине. Прилавок из красного дерева и стеклянные ящики стояли там же, где и до войны, там же, где были до того, как Сара и Исав купили аренду на 60 лет, чтобы заработать и дожить до старости. По одну сторону от них была сапожная мастерская, которая сначала превратилась в овощной магазин, потом в магазин деликатесов, потом в ресторан "Кошер Кебаб". По другую сторону от них была прачечная, которая стала химчисткой. К ним все еще забегали дети их друзей Шиффи.

"Послушай, старик" - сказал Шиффи Исаву "Он врач, я видел его фотографии в газете. Он мог бы хорошо практиковать здесь. Ты мог бы расширить свое дело".

"Мне 72 года" - сказал Исав

"Ах тебе 72? Так вспомни об Аврааме, Исааке, вспомни о Мафусаиле. Ему было девятьсот шестьдесят два. Вот когда пора думать о своем возрасте".

"Он женат не на еврейке"

"Мы все совершаем ошибки. Посмотри на Адама".

Исав не сказал Шиффи, что он больше не получает никаких известий от Элгина. Он больше и не ожидает получить каких-либо известий от него. Через две недели после того, когда Сара попала в больницу и уже не могла говорить от боли, Исав набрал номер Элгина на древнем, черного пластика телефонном аппарате, своим видом напоминающем собаку, стоящую на задних лапах. Он никогда не утруждал себя покупкой более совершенной модели. Божьим детям не нужен прогресс. Элгин приехал сразу же и, прежде чем встретиться с отцом у постели больной, поговорил с врачом. Врач сказал, что никакой надежды нет. У Сары рак костей и она не выживет. Врач предполагал, это она вероятно мучилась от боли многие годы. Медленно разрушаясь, капля за каплей.

"Мой отец знает?"

"В какой-то степени, да".

Доктор был занят и должен был уходить. Он отдал свои записи Элгину и оставил его у стола, с горящей на нем настольной лампой.

Сара умерла. Элгин пошел на похороны, а потом отвез отца обратно в аптеку. Исав замешкался с ключами, открывая тяжелую дверь. На стеклянной дощечке все еще была позолоченная надпись, которая когда-то знаменовала собой преуспевание Исава. В верхней части было написано РОЗЕНТАЛЬ, ниже ПРОВИЗОР. Время и погода сделали свое дело, и хотя на табличке все еще оставалась надпись РОЗЕНТАЛЬ, в нижней части теперь можно было прочитать П О ЗОР.

Элгина, стоящего прямо за спиной Исава, затошнило от запаха, стоящего в лавке. Это был запах его детства, запах формальдегида и перечной мяты. Это был запах его домашней работы за прилавком. Длинных ночей, когда он ждал, чтобы родители забрали его домой. Иногда он засыпал, одетый в свои серые носки и шорты, с головой, упавшей на таблицу с логарифмами; а потом приходил Исав, брал его в охапку и нес в машину. Нежность отца являлась к нему только сквозь пелену снов и полудремоты. Обычно Исав был строг с мальчиком, но когда он видел его сидящего вот так, с оброненной на стол головой, тощими ногами, свесившимися со стула, он проникался к нему любовью и нашептывал ему истории о лилиях и Земле Обетованной. Казалось, что он получает удовольствие от этого рутинного занятия, когда, не глядя на Элгина, он вытащил свою книгу заказов, сел и стал что-то бормотать над ней. Через некоторое время Элгин кашлянул и сказал, что ему нужно идти. Его отец кивнул, не сказав ни слова.

"Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?" - спросил Элгин, надеясь не получать ответа.

"Ты мне можешь сказать, почему твоя мать умерла?"

Элгин прокашлялся второй раз. Он был в отчаянии "Отец, мать была стара, у нее не было сил чтобы выздороветь".

Исав медленно закивал.

"Это была божья воля. Бог дает и Бог забирает. Сколько раз я сказал это сегодня?" Опять наступило долгое молчание. Элгин кашлянул.

"Мне нужно идти".

Исав нагнулся к прилавку и вытащил большую бесцветную банку.

Он протянул сыну коричневый бумажный пакет, полный таблеток.

"Ты кашляешь, мой мальчик. Возьми это".

Элгин засунул пакет в карман своего пальто и ушел. Он удалялся от еврейского квартала так быстро как только мог, и когда добрался до главной дороги, поймал такси. Перед тем как сесть в такси он запихнул пакет в мусорную корзину на автобусной остановке. Это был последний раз, когда он видел своего отца.

Это правда, что когда Элгин начинал, он не осознавал, что его одержимость изучением раковых новообразований принесет более ощутимую пользу ему, нежели кому-либо из его пациентов. Он использовал компьютер для имитации эффекта быстрого распространения инородных клеток. Он считал генную терапию наиболее вероятным решением проблемы для тела взятого в плен самим собой.

Это была очень популярная область медицины. Генная терапия - это пограничный мир, где можно сделать себе и имя, и судьбу. Элгина осаждала одна американская фармацевтическая компания, которая уговорила его перейти из больницы в лабораторию. Так или иначе, он никогда не любил больницы.

"Элгин" - сказала Луиза "не мог больше бинтовать порезанные пальцы, но он мог рассказать тебе все о раковых новообразованиях, за исключением того, что их вызывает и как их лечить".

"Это немного цинично, не правда ли?"

"Элгин не заботился о людях. Он никогда не встречался с какими-либо людьми. Он десять лет не появлялся в больничной палате. По пол года он проводил, уставившись в компьютер в швейцарской лаборатории, стоящей миллионы фунтов стерлингов. Он хотел сделать великое открытие.

Получить Нобелевскую премию".

"Нет ничего плохого в честолюбии".

Она засмеялась. "Есть много плохого в Элгине".

Я думаю о том, смогу ли я жить с Луизой. Мы лежим рядом, я провожу пальцами по ее губам. У нее прекрасный прямой нос, строгий и требовательный. Ее рот противоречил носу, не потому что не был серьезным, а потому что был чувствительным. Губы были полными, сладострастными, с каким- то оттенком жестокости. Нос и рот вместе производили странный эффект скрытой сексуальности. Была какая-то проницательность и еще желание в этом образе. Она была Римским Кардиналом, целомудренным, до поры, пока не встретит своего идеального хориста.

Вкусы Луизы не соответствовали концу двадцатого столетия, где суть секса в открытости, а не скрытости. Ей нравилась трепетность намека. Ее наслаждением было надежное, медленное возбуждение, игра между двумя равными партнерами, которые, возможно, найдут место и для игры в неравноправие. Она не относилась к лоуренсовскому типу - никто не мог бы взять Луизу с животным натиском. Было необходимо захватить все ее существо. Ее ум, ее сердце, ее душа и ее тело могли существовать только как две пары близнецов. Она бы не стала отделять что-либо от себя. Она предпочитала обет безбрачия простому спариванию.