Валерий Иванович, как звали философа, поудобнее развалился в кресле у стены, с небрежным изяществом держал сигарету, попыхивая дымом, неторопливо и негромко ронял слова. Узнав, что Маркову понравился редактор, он, прищурившись, сказал одобрительно: – Сережа – оптимистическая противоположность в нашем тридевятом царстве. – После некоторой весомой паузы продолжил: – Знаете, когда в вонючей магазинной подсобке, в бочке с огуречным рассолом вдруг солнечный луч отразится. – Он хохотнул, и вспененные завитки дыма медленно поплыли вверх.

Через час застолье тихо кипело. На столе в беспорядке теснились принесенные из буфета бутерброды и консервы. Коваль и Валерий Иванович немного нервно обсуждали последние институтские сплетни. Но тут Сергей встрепенулся, наполнил стаканы и торжественно поднялся, выпрямился и заявил:

– Конечно, вы в курсе, что наш восьмидесятый год ООН объявило годом «наступления коммунизма». Мы все – настигнутые коммунизмом. Вперед – к победе коммунизма! И вот он победил, на всех наступил. В поле брани – убиенные и искалеченные. Кому жизнь поломал, кому кости, кому мозги вышиб. – Он поднял стакан. – Так давайте встряхнемся, соберем остатки сил и мужества – нам еще далеко ковылять.

Поставив на стол пустой стакан, Валерий Иванович с одного из бутербродов взял ломтик сыра, энергично сжевал его и, подняв палец, первый прервал паузу:

– Есть одно соображение по поводу вышибленных мозгов. На минутку соберем ошметки вместе, засунем в черепушку – и задумаемся. Двадцать лет назад на полном серьезе, под фанфары было заявлено о приближении коммунизма…

– Вдалеке послышался шум поезда, – забарабанив по крышке стола, вставил с издевкой Коваль.

– Но он не приехал, – продолжил Валерий Иванович. – Из этого следует грустный вывод: наш корабль несет по воле волн… Утверждаю, энергия насилия выдохлась, верх одерживает энергия пахаря. И не впервой. Пример, татарское иго, триста лет рабства, а потом дикие полчища сгинули, а Русь осталась. Тоже результат столкновения стихий насилия и пахаря.

– А не слишком ли он труслив, твой пахарь? – спросил Коваль, с иронией усмехнувшись и подмигнув Маркову. – Не он ли придумал страшную сказку: отрубил богатырь бошки змею трехглавому, а тут на месте каждой выросло по девять голов. Это ж ужас какой! – завопил Сергей. – Девять вместо одной.

Валерий Иванович хитро прищурился, затянулся сигаретой и выдохнул клуб дыма:

– Это психологический тренинг растущей детворе, которой потом змеиные головы рубать. Там ведь дальше как? Богатырь-то снова стал головы рубать да пеньки прижигать каленым железом. – Валерий Иванович загоготал. – Так что, мало гаду сказать, что он подонок, надо ему еще в глаза посмотреть, до нутра его поганого пронять. Надо пустить в ход некое чудо. – Валерий Иванович приподнял руку с сигаретой. – Он не потому подонок, что в нем подлость живет, а потому, что в нем добро в анабиозе. Не знает он цены собственной бессмертной душе. А вот включи эту хитрую машинку – и, глядишь, станет человеком или сгинет.

– А что, один мой приятель, стукач мелкий, сгинул.

– Стукачи – это цепные псы насилия, – изрек Валерий Иванович.

– Ну, это была цепная шавка… Вадиму Андреевичу уже рассказывал про мои армейские похождения, – пояснил Коваль. – И верно, смотрел ему в глаза. После бесед с гэбэшниками вернулся в часть, и – ведь сразу сообразил, что лучший друг накакал, – его за шкирку. Очень хотелось его морду разглядеть. – Коваль усмехнулся. – Может, логово подлости хотел рассмотреть или душу в анабиозе? Глазки такие круглые, свиные, белок с прожилками, радужка с темным ободком, рыхлая синька, и зрачок, как очко в сортире. Показалось даже – сжался зрачок… – Коваль замер, вспоминая, потом вздохнул легко: – И точно, через несколько дней сгинул, перевели в другую часть. Не знаю уж, пробудилось ли в нем что.

Молчавший до этого Марков встрепенулся и проговорил оживленно:

– Мне бы в глаза посмотреть своему другу-стукачу… Да не дотянуться до Парижа.

– Вот, Валерий Иванович, – сказал Коваль, кивая на Маркова, – Вадим Андреевич не только настигнутый коммунизмом, по нему еще и социализм проехал, как танк. Надо бы в советской конституции гарантировать не только свободу слова, но и право глянуть в глаза своему иуде.

– Мне сегодня утром тоже хотелось в Париж, – мечтательно сказал Валерий Иванович.

Коваль вопросительно глянул на него и сказал мрачно:

– Вы что же, тоже видели в парткоме объявление о тургруппе во Францию?

– Намедни.

Коваль встал, оперся кулаками в стол, важно набычился:

– Нет такой задачи, которую бы не решили коммунисты.

– Кто же с моей анкетой туда пустит меня? – жалко проговорил Марков.

– Вы же сочинитель, – повысив голос, торжественно заявил Коваль, – мы – щелкоперы! Мы такую биографию изобразим. Валерий Иванович, возьмите бумагу… Ну, про войну, Вадим Андреевич, сами запишете. Так… воевал, орденоносец, учился. С шестьдесят такого-то года в спецкомандировке по заданию правительства. Сколько, семь лет, наградили вас? Так, значит, четыре года спецкомандировка. А три тогда, Валерий Иванович, запишите, на излечении после ранения при выполнении правительственного задания. Отказались от инвалидности. Трудился на Севере. Потом внештатным литсотрудником в различных газетах.

– А как же документы? – спросил оторопело Марков.

– А кто их будет смотреть? Кому нужно копаться в позорных бумажках, когда перед нами герой всей страны… Так, с отделом кадров я улажу, там и без трудовой книжки обойдутся. У меня там родная тетка работает. А к секретарю парткома я с живцом пойду. Есть у меня практиканточка с факультета журналистики. О-о! – мечтательно застонал Коваль, весь озаренный огнем и вдохновением. Афродита с пятым номер бюста. Как раз во вкусе нашего секретаря. На эту плотву его и возьму.

Через месяц Марков почти забыл разговор о поездке. Вернее, мало надеясь на удачный исход, отодвинул мысли о ней поглубже в память, чтобы зря не теребить душу. Но оказалось, что в недрах бюрократического организма происходило невнятное ленивое движение. Где-то в декабре его вызвали на собеседование. С некоторой внутренней дрожью и тоской он сидел за столом, старался распрямить худые плечи и слабую грудь, когда зачитывали его подвиги на фронте. Молча вспоминал при этом грязь, вши и дикое бешенство часто пустого брюха. И еще стойкое отвращение к любой толкучке, толпе: многие годы после войны не покидало желание рассредоточиться, уединиться, спрятаться, потому что при прямом попадании снаряда или мины в толпу остатки слишком похожи были на фарш.

Каверзных вопросов присутствующие не задавали. Только один студент из активистов спросил о партийном руководстве демократического Йемена. Марков сослался на фронтовую контузию, которая сильно повлияла на память и добавил, что очень занят сбором материалов для книги о советских полководцах.

Перед самым Новым годом в редакции мелькнула девица, которая по внешним данным напомнила Маркову слова Коваля о практикантке с журфака. Уж очень она была сочная и смешливая. Она небрежно роняла пепел сигареты мимо пепельницы на стол Сергея, часто откидывалась на спинку кресла, хохотала над его шутками, и прикусывала острыми белыми зубками алые губы, когда Коваль с намеком заговорщицки мигал Вадиму Андреевичу. Марков не стал медлить и быстро откланялся.

Еще раз девица появилась в январе, а через неделю, перед самыми студенческими каникулами Коваль потащил Вадима Андреевича в партком на, как он сказал, последний и решительный. При этом велел на собеседовании со всем соглашаться, на вопросы отвечать бодро и коротко и побольше упирать на последние решения партии.

В парткоме во главе стола сидел в строгом добротном костюме полнеющий мужичок с простецким круглым лицом, заглаженными набок легкими светлыми волосами. Светлые глаза смотрели строго и совершенно неподвижно, голос звучал едва слышно, но непоколебимо. Рядом с секретарем сидел лысый коротышка с густыми черными бровями и с обожанием глядел на шефа, словно обнимая того ласковым взглядом.