2

"Писатель N занимает особое место в литературе..." Эта часто употребляемая в критике, до лоска стертая, штампованная фраза очень удобна: она приложима едва ли не ко всем случаям и судьбам. Ведь каждый талантливый писатель чем-то отличается от других. У него свой круг тем и образов, своя манера письма, а стало быть, и свое, особое место в литературе. Спорить против этой обиходной истины никто не станет, пока ее не опрокинет сама жизнь. А такое порою случается. Приходит в литературу автор, настолько необычный, что в сравнении с ним иные писатели - даже куда более значительные - кажутся не столь уж своеобразными. Но тогда как раз ему, из ряда вон выходящему, места и не находится. Критики не знают, что с этим писателем делать, куда его отнести, на какую полочку пристроить. В 1914 году Грин писал В. С. Миролюбову, редактору "Нового журнала для всех", где он печатал свои рассказы: "Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен..." Странен и непривычен был Грин в обычном кругу писателей-реалистов, бытовиков, как их тогда называли. Чужим он был среди символистов, акмеистов, футуристов... "Трагедия плоскогорья Суан" Грина, вещь, которую я оставил в редакции условно, предупредив, что она может пойти, а может и не пойти, вещь красивая, но слишком экзотическая..." Это строки из письма Валерия Брюсова, редактировавшего в 1910-1914 годах литературный отдел журнала "Русская мысль". Они очень показательны, эти строки, звучащие, как приговор. Если даже Брюсову, большому поэту, чуткому и отзывчивому на литературную новизну, гриновская вещь показалась хотя и красивой, но слишком экзотической, которая может пойти, а может и не пойти, то каково же было отношение к произведениям странного писателя в других российских журналах? Между тем для Грина его повесть "Трагедия плоскогорья Суан" (1911) была вещью обычной: он так писал. Вторгая необычное, "экзотическое", в обыденное, примелькавшееся в буднях окружающей его жизни, писатель стремился резче обозначить великолепие ее чудес или чудовищность ее уродства. Это было его художественной манерой, его творческим почерком. Моральный урод Блюм, главный персонаж повести, мечтающий о временах, "когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет завещание", не являлся особенной литературной новинкой. Человеконенавистники, доморощенные ницшеанцы в ту пору, "в ночь после битвы" 1905 года, сделались модными фигурами. "Революционеру по случаю", Блюму родственны по своей внутренней сущности и террорист Алексей из "Тьмы" Леонида Андреева, возжелавший, "чтобы все огни погасли", и пресловутый циник Санин из одноименного романа М. Арцыбашева, и мракобес и садист Триродов, коего Федор Сологуб в своих "Навьих чарах" выдавал за социал-демократа. "Началось дело с восстановления доброго имени (с реабилитации) Иуды Искариота, - саркастически писала "Правда" в 1914 году. - Рассказ понравился интеллигенции, уже готовой в душе на иудино дело. После этого большим грязным потоком полилась иудина беллетристика..." Грин, конечно, знал эту беллетристику, знал рассказ Леонида Андреева "Иуда Искариот" (1907), ставший ее позорным символом. Но в отличие от потока "иудиной беллетристики" гриновская "Трагедия плоскогорья Суан" не реабилитировала, а, наоборот, изобличала Иуду. Писатель изображает Блюма черным злодеем, в котором выгорело все человеческое, даже умирает Блюм, как некое пресмыкающееся, "сунувшись темным комком в траву...". Побеждает не осатанелый мизантроп, а поэт и охотник Тинг и его подруга Ассунта, люди, близкие к революционному подполью, побеждает "грозная радость" жизни, за которую нужно бороться. "- Грозная радость, Ассунта... Я не хочу другой радости... Грозная, повторил Тинг. - Иного слова нет и не может быть на земле..." Таким итоговым словом заканчивается повесть. И то, что ее события разворачиваются не в сумрачном Петербурге, а на экзотическом плоскогорье Суан, то, что действуют в ней Тинг и Ассунта, а не, скажем, Тимофей и Анна, - не могло обмануть читателей. Они угадывали социальный смысл экзотической гриновской вещи, ее современное "петербургское" звучание... Сюжеты Грина определялись временем. При всей экзотичности и причудливости узоров художественной ткани произведений писателя во многих из них явственно ощущается дух современности, воздух дня, в который они писались. Черты времени иной раз так приметно, так подчеркнуто выписываются Грином, что у него, признанного фантаста и романтика, они кажутся даже неожиданными. В начале рассказа "Возвращенный ад" (1915) есть, например, такой эпизод: к известному журналисту Галиену Марку, одиноко сидящему на палубе парохода, подходит с явно враждебными намерениями некий партийный лидер, "человек с тройным подбородком, черными, начесанными на низкий лоб волосами, одетый мешковато и грубо, но с претензией на щегольство, выраженное огромным пунцовым галстуком...". После такой портретной характеристики уже догадываешься, какую примерно партию представляет сей лидер. Но Грин считал нужным сказать об этой партии поточнее (рассказ ведется в форме записок Галиена Марка). "Я видел, что этот человек хочет ссоры, - читаем мы, - и знал - почему. В последнем номере "Метеора" была напечатана моя статья, изобличающая деятельность партии Осеннего Месяца". Что это за партия Осеннего Месяца, мог ответить в то время любой читатель. Одна такая партия была в России - так называемый "Союз 17 октября". Сколотили его крупные помещики и промышленники после пресловутого царского манифеста о "свободах" 17 октября 1905 года, и называли их октябристами. В своей статье "Политические партии в России" (1912) Ленин писал: "Партия октябристов - главная контрреволюционная партия помещиков и капиталистов. Это - руководящая партия III Думы..." Вот какая это была партия Осеннего Месяца, деятельность которой изобличал гриновский герой, журналист Галиен Марк. Казалось бы, все ясно. Однако Грин идет еще дальше, он хочет, чтобы читатели знали, какой именно деятель партии Осеннего Месяца искал ссоры с журналистом. "Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело в этой статье", - читаем мы дальше. Гуктас... Гуктас... Фамилия "души партии" октябристов была Гучков. Вот в какую крупную птицу целился писатель! Этот прямой экскурс Грина в политическую жизнь страны лишь на первый взгляд может показаться неожиданным. Ведь "Трагедия плоскогорья Суан" тоже является только слегка зашифрованным эскизом жизни России периода реакции. Человеконенавистник Блюм взят из действительности. Каждому, кто читал тогда "Трагедию плоскогорья Суан" (а ее все же напечатал Брюсов в 7-м номере "Русской мысли" за 1912 год), было совершенно понятно, что Блюм эсеровский террорист. Его предварительно готовили, как он говорит, "пичкали чахоточными брошюрами". Но Блюм не признает никаких теорий: "Они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы... Разве дело в упитанных каплунах или генералах?.. Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены..." Но кто же останется на земле? - спрашивают у Блюма. "- Горсть бешеных! - хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. - Они будут хлопать успокоенными глазами и кусать друг друга острыми зубками. Иначе невозможно". "Бешеные", подобные Блюму, порой возглавляли эсеровские акты и "эксы". "Сказочник странный"... Его сказки подчас похожи на памфлеты. Романтик в каждой жилочке своих произведений, в каждой метафоре, - таким мы привыкли представлять себе Грина. А между тем... "Звали его Евстигней, и весь он был такой же растрепанный, как имя, которое носил: кудластый, черный и злой. Кудласт и грязен он был оттого, что причесывался и умывался крайне редко, больше по воскресеньям; когда же парни дразнили его "галахом" и "зимогором", он лениво объяснял им, что "медведь не умывается: и так живет..." Откуда это? Чьи это строчки? Серафимович? Свирский с его "Рыжиком"? Гиляровский с его "Трущобными людьми"? Можно гадать сколько угодно и ни за что не догадаешься, что это... Грин. Такими строками о кудластом Евстигнее начинается его ранний рассказ "Кирпич и музыка". Литературное наследие Грина гораздо шире, многообразнее, чем это можно предположить, зная писателя лишь по его романтическим новеллам, повестям и романам. Не только в юности, но и в пору широкой известности Грин наряду с прозой писал лирические стихи, стихотворные фельетоны и даже басни. Наряду с произведениями романтическими он печатал в газетах и журналах очерки и рассказы бытового склада. Последней книгой, над которой писатель работал, была его "Автобиографическая повесть", где он изображает свою жизнь строго реалистически, во всех ее жанровых красках, со всеми ее суровыми подробностями. Он и начинал свой литературный путь как "бытовик", как автор рассказов, темы и сюжеты которых он брал непосредственно из окружающей его действительности. Его переполняли жизненные впечатления, вдосталь накопленные в годы странствий по белу свету. Они настоятельно требовали выхода и ложились на бумагу, кажется, в их первоначальном облике, нимало не преображенные фантазией; как случилось, так и писалось. В "Автобиографической повести", на тех ее страницах, где Грин описывает дни, проведенные им на уральском чугунолитейном заводе, читатель найдет те же картины неприглядных нравов рабочей казармы, что и в рассказе "Кирпич и музыка", совпадают даже некоторые ситуации и подробности. А в напарнике юноши Гриневского, угрюмом и злом "дюжем мужике", вместе с которым он с утра до поздней ночи ("75 копеек поденно") просеивал уголь в решетах, можно без труда узнать прототип кудластого и злого, черного от копоти Евстигнея. Рассказ о Евстигнее входил в первую книгу писателя "Шапка-невидимка" (1908). В ней напечатаны десять рассказов, и почти о каждом из них мы вправе предположить, что он в той или иной степени списан с натуры. На своем непосредственном опыте познал Грин безрадостное житье-бытье рабочей казармы, сидел в тюрьмах, по месяцам не получая весточки с воли ("На досуге"), ему были знакомы перипетии "таинственной романтической жизни" подполья, как это изображено в рассказах "Марат", "Подземное", "В Италию", "Карантин"... Такого произведения, которое бы называлось "Шапкой-невидимкой", в сборнике нет. Но заглавие это выбрано, разумеется, не случайно. В большей части рассказов изображены "нелегалы", живущие, на взгляд автора, как бы под шапкой-невидимкой. Отсюда название сборника. Сказочное заглавие на обложке книжки, где жизнь показана совсем не в сказочных поворотах... Это очень показательный для раннего Грина штрих. Конечно же, впечатления бытия ложились у Грина на бумагу не натуралистически, конечно же, они преображались его художественной фантазией. Уже в первых его сугубо "прозаических", бытовых вещах прорастают зерна романтики, появляются люди с огоньком мечты. В том же кудластом, ожесточившемся Евстигнее разглядел писатель этот романтический огонек. Его зажигает в душе галаха музыка. Образ романтического героя рассказа "Марат", открывающего "Шапку-невидимку", был, несомненно, подсказан писателю обстоятельствами известного "каляевского дела". Слова Ивана Каляева, объяснявшего судьям, почему он в первый раз не бросил бомбу в карету московского губернатора (там сидели женщина и дети), почти дословно повторяет герой гриновского рассказа. Произведений, написанных в романтико-реалистическом ключе, в которых действие происходит в российских столицах или в каком-нибудь окуровском уезде, у Грина немало, не на один том. И, пойди Грин по этому, уже изведанному пути, из него, безусловно, выработался бы отличный бытописатель. Только тогда Грин не был бы Грином, писателем оригинальнейшего склада, каким мы знаем его теперь. Ходовая формула "Писатель N занимает особое место в литературе" изобретена в незапамятные времена. Но она могла бы быть вновь открыта во времена гриновские. И это был бы как раз тот случай, когда стандартная фраза, серый штамп наливаются жизненными соками, находят свой первозданный облик, обретают свой истинный смысл. Потому что Александр Грин занимает в русской литературе подлинно свое, особое место. Нельзя вспомнить сколько-нибудь схожего с ним писателя (ни русского, ни зарубежного). Впрочем, дореволюционные критики, а позже и рапповские упорно сравнивали Грина с Эдгаром По, американским романтиком XIX века, автором популярной в пору гриновской юности поэмы "Ворон", каждая строфа которой заканчивается безысходным "Nevermore!" ("Никогда!"). Юный Грин знал наизусть не одного "Ворона". По свидетельству современников, Эдгар По был его любимым писателем. Фантазию юного мечтателя возбуждали не только произведения автора "Ворона", но и его биография. В ней видел Грин черты своей биографии, черты своей горькой, бесприютной юности в "страшном мире" старой, царской России, черты борения своей мечты с жестокой действительностью. Широкой и громкой была тогда популярность Э. По. Стихотворения и "страшные новеллы" американского фантаста в то время переводились и печатались во множестве. Их высоко ценили такие разные писатели, как А. Блок и А. Куприн. Стихи Блока, посвященные "безумному Эдгару" ("Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный..."), не сходили с уст литературной молодежи. Куприн говорил, что "Конан Доил, заполонивший весь земной шар детективными рассказами, все-таки умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом, как в футляр, в небольшое гениальное произведение Э. По "Преступление в улице Морг"... Разделяя тут общее мнение, Грин считал автора "Ворона" и "Преступления в улице Морг" превосходным поэтом, блестящим мастером авантюрного и фантастического жанров, нередко пользовался его стилевыми приемами, учился у него изображать фантастическое в реальных подробностях, виртуозно владеть сюжетом. Однако на этом их сходство кончается. Сюжеты у них, как правило, разные. Возьмем, к примеру, один из самых ранних романтических рассказов Грина - "Происшествие в улице Пса" (1909). Конечно же, не случайно, не наугад выбрано это похожее заглавие. А написан он о другом. В нем нет хитросплетенной детективной интриги, нет столь характерного для Э. По натуралистического интереса к "страшному". Совсем иное интересует молодого писателя. Его волнует нравственный смысл происшествия на улице Пса. Виновница уличного самоубийства Александра Гольца, некая смуглянка "с капризным изгибом бровей", появляется и исчезает на первой же странице. Далее речь идет о самом Гольце, этом чародее, который умел совершать чудеса, но не смог затоптать в своем сердце любовь: "От живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали, сломя голову. Так это человек просто? Так он действительно умер? Гул вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца, тщательно комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую улицу, человек, бросивший одних в наивный восторг, других - в яростное негодование... вынимавший золото из таких мест, где ему быть вовсе не надлежит, - этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха!" Обыватели расходились удовлетворенными. Но, подобно тому, "как в деревянном строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: "А может быть - может быть - ему было нужно что-нибудь еще?" Гриновским героям всегда нужно "что-нибудь еще", что никак не укладывается в рамки обывательской нормы. Когда Грин печатал свои первые романтические произведения, нормой была "санинщина", разгул порнографии, забвение общественных вопросов. "Проклятые вопросы". Как дым от папиросы, Рассеялись во мгле. Пришла Проблема Пола, Румяная фефела. И ржет навеселе,