носил кольцо, не снимая, и каждый раз, бывая в доме, поднимал руку и показывал мне кольцо, сияя блаженной улыбкой. На вокзале в Найроби я увидела на прощанье только руку Пурана Сингха, тонкую темную руку, которая умела так молниеносно наносить удары на наковальне. Рука высунулась из окна вагона, битком набитого туземцами, где Пуран Сингх пристроился на своем ящичке с инструментом, а алый камень на пальце сверкал, как звездочка, при каждом прощальном взмахе руки -- вверхвниз.

Пуран Сингх возвратился к своему семейству, в Пенджаб. Он не видел своих много лет, но они посылали ему фотографии, которые он хранил в маленьком домике из гофрированного железа возле фабрики, и показывал их мне с великой нежностью и гордостью. Уже с дороги, с парохода, идущего в Индию, я получила несколько писем от Пурана Сингха. Все они начинались одинаково: "Дорогая сударыня. Прощайте", а дальше следовали новости и приключения, случившиеся с ним в пути.

Через неделю после смерти Денниса со мной произошло одно странное событие.

Я лежала утром в постели, думая о том, что творилось со мной в последние месяцы, и пыталась понять, что же случилось на самом деле. Мне казалось, что я каким-то образом выпала из нормального круга человеческого существования, меня швырнуло в Мальстрем, куда я вовсе не должна была попасть. Куда бы я ни ступала, земля уходила у меня из-под ног, и звезды срывались с небес. Я вспомнила стихотворение о Рагнароке, где описан такой звездопад, вспомнила строки о гномах, которые глубоко вздыхают во чреве горы и умирают со страху. Нет, все это не могло быть простым стечением обстоятельств, это не то, что люди называют невезеньем, злосчастьем -- все это должно опираться на какой-то основной закон. Если бы я нашла, узнала этот закон, я была бы спасена. Если я сумею заглянуть в нужное место, сочетания вещей и событий откроются мне. Я решила, что надо встать и искать знак.

Многие люди считают, что глупо искать знаки и знамения. Но все дело в том, что для этого необходимо особое состояние души, и очень немногие люди способны приходить в такое состояние. Если вы в таком настроении попросите знамения, оно будет вам дано; ответ становится естественным последствием просьбы. Точно так же вдохновенный игрок берет со стола тринадцать карт наугад -- но в руке у него оказывается одна масть -- нечто целое. Когда другим карта начисто не идет, он открывает карты и видит перед собой большой шлем. Таится ли в колоде карт большой шлем? Да -- для того самого игрока.

Я вышла из дома в поисках знамения и побрела куда глаза глядят -- в сторону хижин моих слуг. Они как раз выпустили кур, и те сновали среди хижин. Я ненадолго остановилась, наблюдая за ними.

Передо мной расхаживал, красуясь, большой белый петух Фатимы. Вдруг он остановился, наклонил голову сначала на один бок, потом на другой, и встопорщил гребень. С другой стороны дорожки из травы появился маленький серый хамелеон -- как и петух, он вышел с утра на разведку. Петух устремился прямо к нему с довольным кудахтаньем -- домашняя птица непрочь полакомиться ящеркой или хамелеоном. При виде петуха хамелеон застыл на месте. Он перепугался, но сердце у него было храброе, поэтому он уперся лапками в землю, разинул рот во всю ширь и, на страх врагу, "выстрелил" в его сторону булавовидный, длинный язык. Петух на мгновение как будто растерялся, но вдруг молниеносно и метко ударил клювом, как молотком, и выклевал у хамелеона язык.

Вся эта сцена заняла лишь несколько секунд. Я отогнала петуха Фатимы, взяла большой камень и прикончила

хамелеона -- безъязыкий,он все равно не жилец: хамелеоны ловят насекомых при помощи языка.

Я пришла в такой ужас от виденного -- потому что это было ужасное и великое событие в миниатюре -- что ушла и села на каменную скамью возле дома. Я сидела там очень долго; Фарах принес мне чай и поставил его передо мной на стол. Я смотрела на камни у себя под ногами и не решалась поднять глаза и взглянуть на мир -- таким страшным и грозным он мне казался.

И только медленно, постепенно, за несколько дней я осознала, что на свою просьбу получила самый высокий духовный ответ. Можно сказать, что меня даже странным образом отличили, оказали мне честь. Силы, к которым я взывала, заботились о моем достоинстве больше, чем я сама -- разве они могли дать иной ответ? Не время было гладить меня по головке, и они решили пренебречь моей просьбой об утешении. Великие силы рассмеялись мне в лицо, и эхо в холмах подхватило этот смех; они сказали мне, под звуки труб архангеловых, среди петухов и хамелеонов: "Ха-ха!"

Я была рада и тому, что вышла в то утро вовремя, чтобы избавить хамелеона от медленной, мучительной смерти.

Примерно в это же время, хотя еще до того, как я отдала своих лошадей, ко мне приехала Ингрид Линдстрем, со своей фермы в Ньоро, и несколько дней пробыла у меня. Это была жертва дружбе со стороны Ингрид -- бросать ферму надолго было нельзя. Ее муж, ради того, чтобы накопить денег и уплатить за землю в Ньоро, нанялся работать на большую компанию по производству сизаля в Танганьике, и в это время трудился там в поте лица на высоте двух тысяч футов, как будто Ингрид отдала его в рабство ради своей фермы. Поэтому сейчас она одна вела все хозяйство на ферме: расширила птичник,

огороды, накупила свиней и индюшек, которых нельзя было оставлять без присмотра даже на несколько дней. И все же она, оставив все на попечении Кимозы, примчалась ко мне, как спешат на помощь другу, чей дом в огне, и на этот раз одна, без Кимозы, что, учитывая обстоятельства, было приятно Фараху. Ингрид понимала, всем сердцем чувствовала -- с силой, которая сродни силам стихий -- что значит для женщины, хозяйки фермы, отдать ее в чужие руки и покинуть навсегда.

Пока Ингрид гостила у меня, мы не говорили ни о прошлом, ни о будущем, не произносили имен друзей и знакомых, мы замкнули свои мысли на сиюминутном бедствии. Мы ходили вдвоем по ферме, осматривая все, называя все то, что попадалось нам на глаза, словно составляли в уме инвентарь моих потерь, или как будто Ингрид по моей просьбе собирала материал для книг жалоб, которую мы предъявим судье. По собственному опыту Ингрид прекрасно знала, что такой книги нет и быть не может, но все же мысль об этом всегда служит для женщины каким-то утешением, она помогает жить.

Мы пошли к загону для волов и, усевшись на ограде, считали их, когда они выходили в ворота. Я молча показала на них Ингрид: "Вот эти волы", и она без слов ответила мне: "Да, вот эти волы", и внесла их в свою книгу. Мы пошли к конюшне, покормили лошадей сахаром, а когда сахар кончился, я протянула к Ингрид свои липкие, обслюнявленные ладони, и возопила: "Эти лошади!", и Ингрид тяжко вздохнула: "Да, эти лошади", и вписала их в список. В саду у реки она никак не могла примириться с мыслью, что мне придется оставить здесь все цветы, привезенные из Европы; она ломала руки над петрушкой, мятой и лавандой, и потом снова вспомнила о них, как будто хотела придумать, как бы мне захватить их с собой.

Во второй половине дня мы обычно занимались моим небольшим стадом местных коров. Я рассказывала об их

возрасте, особых приметах и удоях, а Ингрид стонала и вскрикивала после каждой цифры, как будто в нее воткнули нож. Она пристально рассматривала коров, одну за другой, вовсе не ради торга -- все коровы предназначались для моих домашних слуг -- а чтобы оценить и взвесить потери. Она не в силах была отойти от покрытых шелковистой шерсткой, сладко пахнущих телят: сама она путем неимоверных усилий завела несколько коров с телятами у себя на ферме, и против всех доводов рассудка, вопреки собственной воле, она каждым пристальным, возмущенным взглядом бросала мне упрек за то, что я покидаю своих телят.

Мужчина, который идет рядом с другом, лишившимся всего на свете, беспрерывно повторяя про себя: "Слава Богу, что это не я", мне кажется, стесняется этого чувства и старается скрыть его. Но у женщин, у двух подруг, когда одна из них выражает глубокое сочувствие к горестям другой, все совершенно иначе. Само собой разумеется и ясно без слов, что удачливая подруга непрерывно твердит про себя те же слова: "Слава Богу, что это не я!". Это не вызывает никаких обид, наоборот, создает какуюто связь между подругами, сближает их, придает всей церемонии интимный оттенок. Мужчины, мне кажется, не умеют легко, гармонично завидовать друг другу или торжествовать один над другим. Но ведь само собой разумеется, что невеста превозносится перед своими подружками, и что гостьи, видя новорожденного, завидуют матери; и никто в этих случаях не чувствует себя ущемленным. Женщина, потерявшая ребенка, может показывать его вещи подруге, прекрасно зная, что подруга непрерывно повторяет в глубине души: "Слава Богу, что это не я", -- и обе они считают это совершенно естественным и подобающим случаю. Так было и у меня с Ингрид. Когда мы ходили по ферме, я знала, что она думает о своей ферме, благодарит Бога за то, что та принадлежит ей, и