-- Правильно, ваше сиятельство, что вы заинтересовались гиеной, -сказал он. -- Это великое дело -- доставить

гиену в Гамбург, где до сих пор ни одной гиены не было. Знаете ли вы, что все гиены -- гермафродиты, и в Африке, на своей родине, они встречаются в полнолуние и спариваются, причем каждая особь играет двойную роль -- и самца, и самки. Вы знали это или нет?

-- Нет, -- сказал граф Шиммельман с легким жестом отвращения.

-- Теперь, ваше сиятельство, сами посудите -- ведь гиена больше, чем другие животные, мучается в одиночестве, в запертой клетке. Может быть, ей вдвое тяжелее: одновременно не хватает и друга и подруги, а может, это существо, объединяющее в себе обе половины творения, вполне удовлетворено само в себе, живет в полной гармонии? Другими словами, говоря уже о людях, если мы все -- пленники жизни, то спрашивается -- становимся ли мы счастливее или несчастнее, если обладаем не одним, а многими талантами?

-- Очень странно, -- сказал граф Шиммельман: как видно, погруженный в свои мысли, он почти не слушал собеседника, -- думать, что сотни, нет, даже тысячи гиен жили и умирали, чтобы мы, в конце концов, могли заполучить этот вот экземпляр, и чтобы жители Гамбурга увидели гиену своими глазами, а натуралисты могли ее изучать.

Они перешли к другой клетке, где стояли жирафы. -- Диких животных, -продолжал граф, -- бегающих на свободе в дальних диких странах, как бы и не существует. Вот это, стоящее перед нами -- оно существует, мы дали ему название, мы знаем, как оно выглядит. А другие могут и вовсе не существовать, и все же их огромное большинство. Природа расточительна.

Хозяин зверинца сдернул свою потрепанную меховую шапку -- своих волос у него не осталось, голова была голая, как колено. -- Они же видят друг друга, -- сказал он.

-- Ну, с этим еще можно поспорить, -- возразил граф Шиммельман, помолчав. -- У этих жирафов, к примеру сказать, на шкуре квадратные пятна. Жирафы, глядя друг на дружку, не могут узнать квадрат -- значит, они квадратов не видят. Да и можно ли вообще утверждать, что они видят друг друга? Хозяин молча смотрел на жирафа, потом сказал:

-- Их видит Бог. Граф Шиммельман усмехнулся.

-- Жирафов? -- спросил он.

-- Да, да, ваше сиятельство, -- сказал сторож. -- Вот именно, Бог видит жирафов. Они бегали по Африке, играли, а Господь Бог глядел на них с небес и радовался их красоте. Он и сотворил их Себе на радость. Так и в Библии написано, ваша светлость, -- продолжал он. -- Бог так возлюбил жирафа, что сотворил его. Бог придумал и сотворил и квадрат, и круг -- уж это вы оспаривать не станете, ваше сиятельство! Он видел воочию и квадраты на их шкурах, да и все остальное. Дикие звери, ваше сиятельство, -- это, может, самое верное доказательство существования Бога. А вот когда их привозят в Гамбург, -- закончил он, нахлобучивая шапку, -- Этот аргумент становится спорным.

Граф Шиммельман, который строил всю свою жизнь, опираясь на чужие мысли и мнения, молча пошел дальше -- поглядеть на змей, чьи клетки стояли поближе к печке. Хозяин, желая, как видно, позабавить посетителя, открыл ящик, где он держал змей, и попытался разбудить лежавшую там змею; в конце концов, сонное пресмыкающее лениво обвилось вокруг руки хозяина. Граф Шиммельман наблюдал эту картину.

-- Знаете, милейший Каннегитер, -- сказал он с кислой усмешкой, -- если бы вы служили у меня, или, скажем, я был бы королем, а вы моим первым министром, вы бы сейчас получили отставку.

Хозяин зверинца испуганно взглянул на него: -- Вы не шутите, сэр? -сказал он и опустил змею в клетку. -- За что же, сэр, если я смею спросить? -- добавил он, помолчав.

-- О, Каннегитер, вы не такой простак, каким прикидываетесь, -- сказал граф. -- За что? А потому, друг мой, что отвращение к змеям есть здоровый инстинкт всякого человека, и люди, обладающие этим инстинктом, оставались в живых. Змея -- смертельный враг человека, а что же, кроме способности инстинктивно различать добро и зло, может предостеречь нас? Когти льва, огромный рост и бивни слона, рога буйвола -- все это сразу бросается в глаза. Но змеи удивительно красивы. Они такие же огромные, гладкие на ощупь, как многое, что мы ценим в этой жизни, они так красиво расписаны изысканными узорами, так грациозно скользят. И только для человека набожного и добродетельного сама эта красота и прелестные движения отвратительны, как смрадный грех, напоминая ему о грехопадении прародителей. Необъяснимое чувство заставляет человека бежать от змеи, как от самого дьявола -- то самое чувство, которое мы зовем голосом совести. Человек, способный ласкать змею, способен на все.

Граф Шиммельман посмеялся немного, довольный своими рассуждениями, застегнул свою роскошную шубу и собрался идти к выходу. Хозяин зверинца стоял, глубоко задумавшись.

-- Ваше сиятельство, -- сказал он наконец, -- вы должны полюбить змей. Другого выхода нет. Говорю это, исходя из собственного жизненного опыта, и вот лучший совет, какой я могу вам дать: вы должны любить змей. Не забывайте, ваше сиятельство -- да, не забывайте, -- что почти каждый раз, когда мы просим Господа Бога дать нам рыбу, он дает нам змею,

Попутчики

На пароходе, по дороге в Африку, я сидела за столом в кают-компании между бельгийцем, направлявшимся в Конго, и англичанином, который одиннадцать раз ездил в Мексику охотиться на очень редкий вид диких горных баранов, а теперь отправлялся в Африку охотиться на "бонго". Беседуя с обоими соседями, я стала путать английские слова с французскими, и, собираясь спросить бельгийца, много ли он путешествовал (travelled) в своей жизни, спросила:

-- Avez-vous beaucoup travaille dans votre vie?* Он ничуть не обиделся, вынул изо рта зубочистку и серьезно ответил: -- Enormement, Madame!**

И с этого дня он почел своим долгом подробно рассказывать мне обо всех трудах и занятиях своей жизни. О чем бы мы ни говорили, в его словах то и дело повторялось выражение: "Notre mission. Notre grande mission dans ie Congo".***

Однажды вечером, когда мы сели играть в карты, путешественник-англичанин стал рассказывать нам о Мексике и об одной очень старой даме, испанке, которая жила на ферме далеко в горах, и, узнав о приезде нового человека, послала за ним и приказала ему сообщить ей, что нового в мире.

-- Знаете, мадам -- люди научились летать.

-- Слыхала, слыхала -- сказала она. -- Мы тут много спорили с моим духовником. Теперь вы, сэр, можете разрешить наши сомнения. Как нынче люди летают -- поджав ноги, как воробьи, или вытянув назад, как аисты?

Англичанин во время этой беседы заметил, что туземцы в Мексике очень невежественны, и школ там мало. Бельги

* Вы много трудились в своей жизни? (франц.). ** Не покладая рук, мадам! (франц.). *** "Наша миссия. Наша великая миссия в Конго" (франц.).

ец, сдававший карты, замер с последней картой в руке, пронзительно взглянул на англичанина и сказал:

-- Il faut enseigner aux negres a etre honnetes et a travailler. Rien de plus.* -- И, хлопнув картой об стол, повторил решительно и твердо: -Rien de plus. Rien. Rien. Rien. **

Натуралист и обезьяны

Шведский профессор естественной истории приехал ко мне на ферму с просьбой оказать ему протекцию в Отделе охраны животных. Цель его поездки в Африку, как он мне объяснил, проверить, на какой стадии развития эмбриона задняя лапа обезьяны, у которой большой палец противопоставлен другим, начинает отличаться от ноги человека. С этой целью профессор собирался отстрелять несколько колобусов***, обитавших на горе Эльгон.

-- Колобусы вам в этом не помогут, -- сказала я ему, -- эти обезьяны живут на самых верхушках кедров, они очень пугливы, и подстрелить их трудно. Будет просто чудом, если вы сможете достать хоть одного зародыша, подстрелив беременную самку.

Но профессор был полон оптимизма, он решил сидеть здесь, пока не раздобудет свою драгоценную заднюю лапу. "Пусть на это понадобятся годы," -сказал он. Он уже просил разрешения у Отдела Охраны на отстрел нужных ему обезьян. Он был уверен, что получит такое разрешение, когда там узнают, какие серьезные научные задачи поставила перед собой его экспедиция, но пока ответа не получил.