О некоторых африканских птицах

В самом начале длинного сезона дождей, в последних числах марта и в начале апреля, я слушала пенье соловья в африканском лесу. Песня была не полная -- всего несколько нот, вступительные аккорды концерта, репетиция, которая внезапно прерывалась, потом начиналась снова. Казалось, что кто-то под пологом мокрого леса в полном одиночестве настраивает миниатюрную виолончель, И все же это была знакомая мелодия, такая же самозабвенная и прекрасная, как и та, что вскоре зазвучит в лесах Европы, от Сицилии до Эльсинора.

У нас в Африке встречались те же черные с белым аисты, какие строят гнезда на крытых черепицей крышах деревень на севере Европы. Но там они кажутся самыми большими из птиц, а в Африке их превосходят по величине крупные, внушительного вида птицы -- марабу и птица-секретарь. Аисты в Африке ведут себя не так, как в Европе, где они гнездятся парами и считаются образцом счастливой семьи. Здесь они летают большими стаями, словно люди, толпящиеся в больших клубах. В Африке этих птиц называют истребителями саранчи: они налетают на саранчу, когда она падает на землю, и лакомятся досыта. А когда горит трава, аисты кружат перед наступающими цепями огоньков, высоко парят в радужных отсветах и в клубах серого дыма, зорко высматривая мышей и змей, убегающих от огня. Да, аистам весело живется в Африке. Но настоящая их жизнь -- не здесь, и когда наступает весенняя пора, время строить гнезда и выводить птенцов, тогда сердце зовет их на север, к родным гнездовьям, и они улетают пара за парой, и вскоре уже бродят по холодным болотам своей родины.

А на равнину в начале сезона дождей, когда на месте выгоревшей травы уже пробиваются зеленые ростки, слетаются сотни куликов. Безграничный горизонт похож на

морскую даль или на песчаные пляжи, ветер там такой же привольный и свежий, опаленная трава пахнет солью, а когда подрастает молодая трава, она ходит волнами от ветра по всей шири равнин. И когда белые гвоздики расцветают на полянках, вспоминаешь белые гребешки на волнах, бегущие со всех сторон, когда плывешь вверх по Зунду. И кулики на равнине тоже чем-то похожи на морских птиц, они носятся, сломя голову, но долго бежать не могут, и внезапно с шумом и резкими криками взмывают вверх из-под носа у вашей лошади, так что светлое небо звенит от птичьего крика и свиста крыльев.

Венценосным журавлям, которые клюют зерно на только что засеянных полях кукурузы, все прощается, потому что их считают предвестниками близких благодатных дождей: любят их еще за то, что они умеют танцеват1 Когда эти долговязые птицы слетаются громадными стаями и начинают танцевать, распустив крылья -- это незабываемое зрелище. Танец отличается элегантностью, но чутьчуть отдает жеманством -- с чего это птицы, рожденные летать, начинают подпрыгивать вверх и вниз, как будто их магнитом притягивает к земле? Весь этот балетный спектакль напоминает священный ритуальный танец; может статься, журавли пытаются связать воедино Небо и Землю, словно крылатые ангелы, восходящие по лестнице Иакова. Одетые в оперенье изысканного светло-серого тона, в черных бархатных шапочках с веерообразным "венцом", эти журавли напоминают нежные ожившие фрески. А когда они, кончив танцы, поднимаются в небо и улетают, впечатление торжественности священного танца сохраняется, потому что полет их сопровождается каким-то прозрачным звонким звуком -- то ли они курлыкают, то ли крылья позванивают на лету -- и кажется, что вереница церковных колоколов взлетела ввысь и плывет, крылатая, высоко в небе. Звуки слышны долго и доносятся издалека, когда самих птиц уже не видать -- благовест в облаках.

Навещали нашу ферму и крупные птицы-носороги, они прилетали полакомиться каштанами на большое дерево. Это очень странные птицы. Встреча с ними всегда несет какое-то новое приключение, далеко не всегда приятное, -- уж очень у них разбойничий, хитрый вид. Как-то утром меня задолго до рассвета разбудили громкие кудахтающие крики возле самого дома, я вышла на террасу и насчитала сорок одну птицу-носорога, -- они расселись на деревьях и прямо на лужайке. Они в тот раз показались мне совсем не похожими на птиц -- напоминали скорее какие-то гротескные игрушки или причудливые украшения, разбросанные как попало рукой ребенка. Все они были черные -- того ласкающего глаз, благородного черного цвета, который встречаешь в Африке; это глубокая, словно накопленная веками чернота, подобная слою древней сажи, она заставляет почувствовать, что нет другого цвета, который мог бы сравниться по элегантности, интенсивности и яркости с черным. Птицы оживленно переговаривались, но в их негромких голосах была какая-то сдержанность -- так после похорон негромко переговариваются наследники покойного. Утренний воздух был прозрачен, как хрусталь, и траурное сборище купалось в свежести и чистоте утра, а за деревьями, за спинами птиц, поднималось солнце -- тусклый багровый шар. Не всегда угадаешь, какой день предвещает такой рассвет.

Ни одна из африканских птиц не может соперничать по изысканности окраски с фламинго: их розовые и алые перья похожи на цветущую ветвь олеандра. Ноги у этих птиц -- невероятно длинные, шеи причудливо и красиво изогнуты, а силуэт такой прихотливый, что кажется -- они по какой-то древней, утонченной традиции жеманничают, стараясь продемонстрировать самые невероятные, изысканные и неправдоподобные позы и движения.

Как-то мне пришлось плыть из Порт-Саида в Марсель на французском пароходе, и на нем везли сто пятьдесят

фламинго в Зоологический сад. Их держали в больших грязных ящиках с парусиновыми стенками, в тесноте, по десять птиц в каждом ящике. Служитель, сопровождавший птиц, сказал, что процентов двадцать, по его расчету, погибнут в пути. Птицы к такой тесноте не привыкли и во время сильной качки теряли равновесие, ломали ноги, а другие затаптывали их. Ночью, когда на Средиземном море подымалась высокая волна и пароход швыряло с гребня на гребень, я слышала, как каждому глухому удару волны о борт ухнувшего вниз корабля вторили пронзительные крики фламинго. Каждое утро у меня на глазах сторож вынимал двух-трех мертвых птиц и выбрасывал их за борт. Аристократка, бродившая по долине Нила, сестра священного лотоса, плывущая над землей подобно одинокому облаку в лучах заката -- она превратилась теперь в жалкий комок грязно-розовых с алыми подтеками перьев, откуда торчали длинные, тонкие, как спицы, ноги. Мертвые птицы, недолго помотавшись на волнах, бегущих вслед за пароходом, уходили под воду.

Панья

Дирхаунды, ирландские борзые, испокон веков были друзьями и спутниками человека, поэтому обрели человеческое чувство юмора и даже умеют смеяться. Их чувство юмора сродни юмору наших туземных слуг: им смешно, когда что-то не ладится. Вероятно, выше юмора этого сорта можно подняться только тогда, когда появляется искусство, и еще, пожалуй, определенное вероисповедание.

Панья был сыном Даска. Как-то я гуляла с ним неподалеку от пруда, там по берегу шла аллея высоких, тонких эвкалиптов, и пес вдруг убежал от меня, добежал до дерева и помчался мне навстречу, как бы приглашая меня за собой. Я подошла к дереву и увидела сидящую высоко в

ветвях дикую кошку-сервала. Эти дикие кошки воруют цыплят, и я окликнула мальчика-тотошку, проходившего мимо, послала его за своим ружьем, а когда он принес ружье, я застрелила кошку. Она с глухим ударом свалилась с высокого дерева на землю, а Панья мигом налетел на нее и стал самозабвенно ее трепать и таскать за собой.

Прошло какое-то время, и я снова проходила той же дорогой мимо пруда; я вышла поохотиться на куропаток, но ни одной не добыла, и мы с Паньей погрузились в одинаковое уныние. Как вдруг Панья опрометью бросился к дереву в самом конце аллеи, с азартным лаем забегал вокруг дерева, примчался назад ко мне, а от меня опять полетел к дереву. Я была рада, что ружье при мне, и была не прочь подстрелить вторую кошку: тогда у меня будет еще одна красивая пятнистая шкурка. Но, подбежав к дереву, я увидела самую простецкую домашнюю кошку, возмущенно фыркавшую с верхушки дерева. Я опустила ружье-.