Тут после захода солнца в воздухе кружат летучие мыши, они проносятся бесшумно, как автомобили по асфальту шоссе; пролетают козодои -- эти птицы часто садятся прямо на дорогу и свет от фар твоей машины вспыхивает красным огнем в выпуклых глазах за миг до того, как они взлетят свечой прямо из-под колес. На дорогу выскакивают и маленькие тушканчики, садятся, а потом прыгают, словно в танце, как крошечные кенгуру. Цикады заводят бесконечную песню в густой траве, вся земля овеяна благоуханьем, а падающие звезды спешат по ночному небу, как слезы, сбегающие по щекам. Ты -- знатный гость, весь мир несет тебе дары. И дары волхвов -- твое достояние.

За несколько миль от дороги, в резервации племени масаи, зебры переходят на новые пастбища, стада текут по серой долине, как светлые потоки, буйволы пасутся на пологих склонах холмов. Молодые работники с моей фермы проходили вдвоем или втроем, они шли друг за дружкой, как вытянутые тени на лужайке, шли, не сворачивая,

к своей цели, они сейчас не работали на меня, и мне не следовало обращаться к ним. Они не останавливались у моего дома, словно подчеркивая свою самостоятельность, только чуть замедляли шаг, увидев огонек моей сигареты, и здоровались со мной на ходу.

-- Джамбо, мсабу!

-- Джамбо, морани (юные воины), куда держите путь?

-- Идем на маньятту Категу. У Категу нынче вечером большая Нгома. Спокойной ночи, мсабу!

Если они проходят большой компанией, то обычно приносят свой барабан, и его мерный звук доносится издалека, слабый, но четкий, как пульс в пальце ноги. И вдруг неожиданно в твои уши проникает звук, к которому ты не готова, даже не звук, а просто легкое сотрясение воздуха, глубокая дрожь -- это издали донесся короткий рык льва. Лев вышел на охоту, что-то происходит там, вдали. Рев умолк, но кажется, что горизонт распахнулся, и к тебе подступают дальние просторы, а до водопоя рукой подать...

Как-то раз я, стоя у дома, смутно услышала выстрел вдали. Одиночный выстрел. И снова ночная тишь сомкнулась вокруг. Примолкшие ненадолго цикады словно прислушались и снова завели в траве свою монотонную песню.

Есть нечто странно-непоправимое, роковое в звуке выстрела ночью. Кажется, что кто-то подал весть о себе, крикнул тебе единственное слово и не станет его повторять. Я постояла минуту, гадая, что все это значит. Никто не мог стрелять по какой бы то ни было цели в кромешной тьме, а если хочешь кого-нибудь отпугнуть, то стреляешь раза два или больше.

Может, это стрелял мой старый плотник-индиец Пуран Сингх, живший на мельнице -- отпугивает гиен, которые пробрались к нему во двор и объедают ремни из сыромят

ных шкур, повешенные на просушку с камнями на концах; старый Сингх собирался делать из них вожжи для наших упряжек. Пурана Сингха никак нельзя было назвать героем, но может быть, он приоткрыл дверь своей хижины, спасая свои драгоценные ремни, и выпалил из старого охотничьего ружья. Но он, наверно, выстрелил бы из обоих стволов, и снова перезарядил бы ружье, почувствовав сладость отваги. Но почему всего один выстрел -- и тишина?

Я ждала второго выстрела, но не дождалась, а взглянув на небо, увидала, что и гроза не собирается. Я легла в постель с книгой, не потушив лампу. Когда в Африке тебе попадает в руки настоящая книга, которую стоит прочесть -- из того хлама, каким обычно полны библиотеки наших судов, покорно везущих этот ненужный груз из Европы -- хорошую книгу читаешь так, как, наверно, мечтал бы всякий автор, и молишь Бога, чтобы книга и до конца была столь же интересной, как вначале. Твоя душа бежит, летит в восторге по росистой зеленой тропинке в свежей траве.

Но через две минуты из-за поворота с ревом выскочил мотоцикл, затормозил перед нашим домом, и кто-то громко забарабанил в дверь моей гостиной. Я надела юбку, пальто, сунула ноги в туфли, взяла лампу и вышла из дома. Перед дверью стоял мой механик с мельницы, глаза у него были безумные, пот искрился при свете лампы. Звали его Белнап, он был американец, исключительно способный механик, мастер на все руки, но очень неуравновешенный. Для него все было либо светлым, как царствие небесное, либо черным, как преисподняя, без проблеска надежды. Когда он поступил ко мне на службу, он сбил меня с толку своими крайностями -- его взгляды на жизнь, его предсказания перспектив, ожидающих мою ферму, были похожи на какие-то гигантские словесные качели; постепенно я к этому притерпелась. Все эти взлеты и падения -

не больше чем ежедневная гимнастика для живого темперамента человека, жаждавшего деятельности и вынужденного жить монотонной будничной жизнью; это очень часто происходит с молодыми белыми людьми в Африке, особенно с теми, кто вырос в большом городе. Но теперь он выскочил из самого жерла трагедии, и, видимо, еще не решил, как быть: то ли ублажить свою изголодавшуюся душу, раздув пожар как можно сильнее, то ли укрыться от ужаса, стараясь заглушить его, не заметить; раздираемый этими противоречиями, он был похож на мальчугана, со всех ног бегущего с вестью о большой беде; он даже заикался. Но, в конце концов, он приуменьшил несчастье, как мог: для него не оказалось подходящей роли, рок снова оставил его ни с чем.

Тут из дома вышел Фарах и стал слушать вместе со мной, что рассказывал Белнап. А тот рассказывал, как мирно и хорошо все шло поначалу, не предвещая трагедии. Его повар был в отпуске, и в этот день его "тото", сын моего старого скваттера и ближайшего соседа по ферме, старого хитрюги Канину, семилетний Каберо, созвал повеселиться на кухню своих приятелей-мальчишек. И когда к вечеру вся компания без удержу веселилась, Каберо притащил ружье своего белого хозяина и стал изображать белого господина перед своими дикими туземными друзьями. Белнап был страстным птицеводом, он продавал каплунов и пулярок и покупал породистых цыплят на аукционах в Найроби, а у себя на веранде всегда держал заряженное ружье, чтобы отпугивать ястребов и сервалов, диких кошек. Потом, когда мы разбирали это дело, Белнап уверял, что ружье не было заряжено, и что ребята нашли патроны и сами зарядили его, но мне кажется, память его подвела, вряд ли они сумели бы это сделать -очевидно, ружье было заряжено и оставлено на веранде. Во всяком случае, как бы то ни было, патрон был в стволе, когда Каберо, с молодым задором бахвалясь перед сверст

никами, нацелился прямо в кучку ребят и спустил курок. Выстрел прогремел по всему дому. Трое детей были слегка задеты и в ужасе выскочили из кухни во двор. Двое остались лежать, тяжело раненые или мертвые. Белнап кончил свой рассказ, проклиная всю Африку и все, что там творится.

Пока мы разговаривали, вышли мои слуги и, не говоря ни слова, вынесли фонарь-молнию. Мы захватили с собой перевязочный материал и дезинфицирующую жидкость. Нельзя было тратить время, заводить машину, и мы бросились со всех ног через лес к дому Белнапа. Фонарь качался на бегу, наши тени метались из стороны в сторону на узкой дороге. Подбегая к дому, мы услышали частые, резкие, хриплые крики -- крики умирающего ребенка.

Дверь на кухню была распахнута, будто Смерть, ворвавшись в дом, снова улетела прочь и оставила за собой полный разгром, как будто в курятнике побывал хорек. На столе горела кухонная лампа, копоть стояла столбом, в маленьком помещении пахло порохом. Ружье лежало на столе возле лампы. Я поскользнулась -- вся кухня была залита кровью. Фонарь-молнию трудно направить в одну точку, но он ярко освещает всю комнату или сцену. Все, что я увидела при свете этого яркого фонаря, я помню особенно отчетливо.

Я знала детей, которые пострадали, встречала их на пастбищах моей фермы, где они пасли скот своих родителей. Вамаи, сын Иононы, шустрый мальчуган, одно время даже учившийся в школе, лежал на полу между дверью и столом. Он еще не умер, но смерть уже нависала над ним, он был без сознания и слабо стонал. Мы отнесли его в сторону -- надо было подойти к другому. Кричал Ваньянгери, самый младший из всей компании. Он сидел, наклонясь вперед, к лампе; кровь била, как вода из насоса, стекая по его лицу, хотя трудно было назвать лицом то, что осталось после выстрела -- как видно, он стоял прямо напротив ствола, и ему целиком оторвало нижнюю челюсть. Он широко раскинул в стороны руки и двигал ими вверх-вниз, как ручками насоса -- так хлопает крыльями цыпленок с отрубленной головой.