Затем, перекинув ногу на ногу и приблизив к газете близорукие глаза, он долго и внимательно читал.
Если бы не шелест ветра да шорох начавшей опадать листвы, можно бы подумать - сидит в глубоком кресле человек, вся жизнь которого прошла среди книг, журналов, карточек.
Но кто же он? Агроном, учитель, врач?
Почему, обращаясь ко мне с галицийски построенной фразой, он в то же время не называет меня паном-начальником?
Когда он сложил газету и с вежливым поклоном, в котором чувствовалось достоинство и не было ни тени холуйской лести, столь распространенной среди "европейски образованных" людей, отошел обратно к часовому, я подошел к нему. Разговор зашел о событиях дня, о которых мы прочитали во "Львовских вiстях".
Комментировал он их бегло, изредка сбиваясь в ответах, видимо желая быть понятным "восточному" украинцу. Я намеренно построил несколько фраз с нажимом на местный выговор.
Он впервые взглянул на меня исподлобья и настороженно. И сразу скрыл свою заинтересованность в густых бровях.
- А пан... выбачайте... товарищ командир, не из нашей стороны?
- Нет... почему же? Просто, кохаюсь в литературе... Изучал Франка, Кобылянскую, Стефаника...
- Ага... Цикаво, цикаво... - протянул он, разглаживая усы, и стал задавать мне вопросы по... западно-украинской литературе.
Отвечая ему, насколько мог точно и почти не слушая его поправок, я вскоре угадал профессию собеседника. Передо мной был преподаватель литературы.
- Гимназиальный профессор! - подтвердил он мою догадку. - Выкладаю также мовы: латыну, нимецку, польску и штуку, исторични заклады...
Когда же я спросил, почему мы встретились с ним здесь, вдали от города, он объяснил:
- Я живу здесь, на хуторе.
- Учите?
- Нет. Работаю лесником... За клапоть земли.
- Но вы же могли быть в фаворе, знаете немецкий язык...
- Я знаю мову Гейне, Лессинга, Фихте, Канта, Гете, но не знаю мовы Геббельса.
"Интересно! Говорит правду? Похоже... А если обманывает с таким честным взглядом... тогда это враг опасный. Такие, вероятно, и те... изощренные в обмане, натасканные на шпионаже, предательстве, отточившие националистическую фразеологию..."
- Товарищ командир замыслился?.. - говорит он ровным баритоном опытного педагога. - Я знаю о чем. Пан думает о том, что вот поймали мы петлюровца, або ж националиста?.. Пришел к нам в разведку. Пусти его - он сразу немца приведет... - и он печально махнул рукой. Правда?
Я не выдержал и засмеялся.
Он тоже улыбнулся просто и невесело.
- Угадал?
- Угадали. Не совсем, но почти угадали... Как же это вы так?
- Я внимательно приглядываюсь к людям, которые мне нравятся, - с грустью начал он свой рассказ. - Я не могу сказать, что я - коммунист. Нет. Все-таки воспитание наше псевдодемократическое...
- Или социал-демократическое? - поправил я его полушутяполусерьезно.
- Ну, пусть так, - не спорю. Но если бы вы сумели понять, как мне дороги ваши высокие идеалы. Они волнуют меня, и я не только умом умом и подавно, - а сердцем чувствую: правда на стороне ваших идей. Это самые прекрасные идеи человечества. Но...
- И все же нельзя без "но"?.. - сказал я с вежливой улыбкой, стараясь вызвать его на откровенный разговор.
- Не смейтесь. Я думаю, вам должно быть интересно, что думает о вас хотя бы вот такой эрзац-европеец, как я.
- Конечно. Извините. Вы сказали - но...
- Да, я сказал - но... Продолжаю... Но чистые идеи надо проводить и честными людьми. Когда ваши войска пришли и освободили нас, - здесь было ликование, - и он широким жестом обвел степь вокруг, над которой мерно журчала немецкая "стрекоза"-разведчик, - всеобщее ликование. Каждый радовался по-своему. Но радовались все...
- Почти все, - поправил я его.
- Да. Кроме будущих фашистов. Вам все это должно быть понятно...
- Конечно. Итак, каждый ликовал по-своему... - усилил я иронию, все вызывая его на откровенность.
- Да, одни - потому, что наконец Украина воссоединилась. Об этом мечтали и Франко, и Стефаник, и Кобылянская, и Коцюбинский. Многие наши лучшие люди. Это понятно и близко миллионам крестьян, столетия жившим то под австрийским цесарем, то под Шмиглой... Так звали наши мужики польского Рыдз-Смиглы...
- Другие? - подтолкнул я его вопросом.
- А другие ликовали, что наконец не надо будет ехать за товаром в Лодзь.
- А можно будет в Москву?
- Совершенно верно...
- Третьи?
- Третьи потому, что они русские, русины, украинцы. И не зная, что принесет им завтрашний день: под игом - говорили одни, под солнцем говорили другие...
- И все-таки?..
- Все-таки все верили, что этот день - день будущего, а не вчерашнего.
- Ну, а вы? Вы как? - поставил я ему вопрос в лоб.
- Я не выражал восторгов. Не носил цветов. Я думал. И понял, что я ждал этого дня всю жизнь. Пришло лучшее, прекрасное, о чем я не смел говорить даже любимым ученикам. Я сел за труды Ленина и Сталина. Я читал Конституцию и восторгался... А затем... Затем Наробраз прислал нового директора школы, она только что окончила педтехникум. Она приходила на мои уроки и пренебрежительно глядела на меня. Я вкладывал душу в свое дело... А затем говорила своей подруге, но так, чтобы я слышал: "Недорезанный буржуй"... Это я - недорезанный буржуй...
- Это была дура и невежда...
- Благодарю вас. Я знаю. Но она была не одна.
- Вы не ошибаетесь?
- Нет. Может быть, я ошибаюсь в арифметике. Я - профессор литературы. Но разве вы не поняли, что мы тоже стали советскими гражданами. Не все - согласен. Но многие верили в это, хотели этого, стремились к этому. Вы думаете, я книги и Конституцию читал на виду у всех? Я не хотел, чтобы меня заподозрили в заигрывании с новым строем. Я читал их, как читают стихи, поэму. Может быть, это сентиментально. Но надо считаться с людьми, такими, какие они есть. Не в лаковых же сапожках вы строили социализм? И сейчас вам строить его вместе с нами. Хотя мы и... недорезанные буржуи.
Я смотрел на этого человека и думал: вот безусловно заблуждающийся человек. Но как дать ему понять, как объяснить ему, что во имя одной большой справедливости часто надо закрывать глаза на мелкие несправедливости?
- Сначала надо выгнать немца... - сказал я ему после паузы. - А потом исправим и мелкие промахи.
