- Поняла... конешно... - залепетала дивчина не столько от страху, сколько от того, что она ничего не могла понять.
Ковпак, передохнув, вернулся в штаб незамеченным. И на следующий день, когда подошла моя группа, он уже ходил, изо всех сил стараясь не хромать. Он скрыл от всех свое ранение, потому что знал - не уйдут группы от своего раненого командира, а в разбивке на группы он уже видел единственную возможность продолжения борьбы и выполнения заданий Главного командования.
В тот день, когда мы расходились звездным маршрутом в разные стороны, ему стало хуже. Он крепился и не спускал глаз с Дуси медсестры... И добился своего - отряды разошлись.
Не подозревая ничего, и мой отряд спускался все ниже. Далекий шум быстрого Прута изредка прорывался, а затем снова сливался с оглушительным шорохом ног. Колонна шла за мной, навстречу своей судьбе. На марше думалось легко и свободно.
"Вот я и окончил партизанскую академию генерала Ковпака. Сейчас держу экзамен на зрелость. В трудную минуту выпускаешь ты меня на диплом, партизанский академик! Но есть еще и другой экзамен. Кончается кандидатский стаж в партию большевиков. Это более строгий экзамен. Как выдержу я его?"
Неведомые горные деревушки гуцульщины, хутора Галиции и села Закарпатья... Как звезды Млечного Пути, неясные, расплывчатые, сливаетесь вы в один страдный путь!
Но все же - вперед!
Вот начался переломный момент Карпатского рейда. В чем же военная целесообразность жертв, страданий?
Никакие жертвы не проходят даром, если только они принесены во имя великой цели, во имя будущего. И только сумма преодоленных препятствий на пути к достижению благородной цели служит истинным мерилом подвига человека или коллектива, его совершившего. А ведь во имя будущего обессиленный, истекающий кровью отряд тащил за собой по карпатским хребтам добрых два десятка тысяч врагов. И они, а не мы начали морально сдавать.
Все ближе электрические светляки железной дороги.
Мы подходим к Пруту... Разведчики уже в Ланчине. Ни выстрела, ни лая собак. Значит, путь свободен...
Много жертв принес и много мук перенес наш народ во время войны. И самое страшное из всех жертв, и мук, и горя, пережитых за войну (да и после войны!), - это чувство жен и матерей, родные которых пропали без вести.
Призрачная надежда и отчаяние долгих-долгих ожиданий, похожих на медленную смерть.
А для нас всех, для нашего отряда самый дорогой нам человек пропал без вести.
"Был бы убит, - дали бы салют над могилой. Попал бы израненным в плен - пошли бы выручать. Раненого - несли бы на руках, лечили бы... Эх, Семен Васильевич, дорогой ты наш..."
Впереди тихо шумел еще невидимый Прут.
Замерли местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.
А за ними - равнина.
Там приветливо зеленели днем лесочки вокруг села Горохолыны, на которое мы взяли прицел еще днем.
Все это было, было, было в ночь на 6 августа 1943 года, за тысячу триста километров на юго-запад от Курской дуги.
* Часть четвертая *
1
Шорох двух сотен ног хлопцев, шагающих позади меня, не мешал думать. Никто из нас не знал тогда удивительно точных слов о партизанах, сказанных почти сто лет назад основоположниками марксизма, о том, что партизаны носят свою оперативную базу в самих себе, а каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает. Но думали мы приблизительно так же. Мы крепко надеялись, что нам тоже удастся исчезнуть. Хоть на два-три дня, на недельку... А там видно будет.
Одобрительно и ласково подталкивая нас, последняя карпатская гора полого поднималась за спиной. По сторонам, охраняя скудные поля от "диких", заунывно поют гуцулы. Впереди - Прут, местечко Ланчин, шоссейка и железная дорога.
А за ними - равнина.
Но до нее еще далеко. И хотя наш отряд шел "умереть на равнине", как мы тогда думали, что-то внушало мне надежду на успех.
Только бы добраться до Черного леса!
Но и до него еще не менее трех ночных переходов. Главная задача дотопать до Горохолыны. Но для этого еще нужно пройти Прут, Ланчин, шоссейку и железную дорогу. Пройти тихо, незамеченными.
В колонне шум. Это стонал раненый на горе Синичке Костя Стрелюк. Парень он геройский, но оказался очень чувствительным к боли. Стонал, звал "сестричку"...
- Бредит Костя, и что с ним делать, не знаю, - озабоченно говорил Вася Войцехович. - Не вынесет он перехода.
У нас с вновь назначенным комиссаром группы Мыколой Москаленко уже образовался временный штаб группы: Усач - Ленкин, Ефремов, Сердюк.
Они тоже были озабочены.
- Придется оставить, - подсказал Сердюк.
- По эту сторону Ланчина есть хуторочки, лучше не найти места, говорил Усач.
- Но где его можно оставить? У кого?
Усач оживился:
- Уже нашли хлопцы. Еще днем. Только нужно будет приплатить что-нибудь: все они падки на вещи.
- Какие же у нас могут быть вещи?
- Есть шуба Ковпака. Больше ничего, - виновато теребя ус, сказал Усач.
Шуба Ковпака! Длинная, до пят. Две зимы путешествует она. Побывала и в Брянских лесах и в Пинских болотах; нагоняла страх на немцев под Киевом; чуть не пропала в "мокром мешке" и пробралась сюда, на Карпаты, к самой венгерской границе.
После Рафайловки командир щеголял в подаренной ему Ганькой кожанке цвета кофе с молоком. Кожанка эта чуть не стоила ему жизни на горе Дил.
Уже по выходе из Карпат Ковпак весело рассказывал нам эпизод, связанный с этой одежиной:
- Выскочил я в кожанке на бугорочек, - там жито растет. Чешу между бойцами. Хлопцы перебежками скачут, уже раненые есть. Пули, как шмели, гудуть. А тут разрывными прямо по мне ударили. Хлопцы залегли. Я на меже пристроился, голову поднимаю и кричу: "Ну как, хлопцы?" "Ничего, товарищ командир!" Я опять вперебежку... И снова он меня накрыл. Упал на межу, слухаю - не меньше трех пулеметов по мне бьет. Хлопцы мои дальше поползли, а я только поднялся за ними - опять меня к земле прижали. Тут только и сообразил: "Так это ж кожанка тая, будь она неладна!" Заприметили меня по ней немцы - видят, что кто-то из офицеров. Треба менять маскировку. Скинул я кожанку, вывернул ее, а подкладка у нее темно-синяя. Житом прополз метров двадцать, оглянулся назад. Эге-ге, на том месте, где я лежал, только колоски, да солома, да земля вверх летит. "Ну, пускай, думаю, молотят фрицы". Встал себе в синем, руки в брюки и пошел посвистывая.
