Утром бойцов нашли товарищи. Трех-четырех человек можно было узнать. Два трупа были обезглавлены и без одежды. Остальных - живыми, ранеными или мертвыми - фашисты унесли с собой.

Ленкин провожал нас к штабу.

- Вот на этой полонине их побили... - кивнул он грустно головой.

- Давно здесь стоите? - спросил я комэска.

- Вторые сутки.

- Авиация бомбила вас здорово. Мы слышали.

Кривая улыбка гримасой скользнула по его исхудалому лицу и спряталась в усах.

- Ничего. Это они на дедову приманку попались. Новую хитрость командир придумал. Сами увидите!

Переждав ливень, я двинулся к штабу.

Туча, изошедшая полчаса тому назад хорошим ливнем, обрывалась грязной бахромой, и дальше, на западе, голубело удивленное небо.

Часа через два мы подходили к лагерю, раскинутому на склоне горы. Летчики немецких "мессеров", уже второй месяц прикомандированные к нам, хорошо изучили наши повадки. Они искали колонну либо на вершинах, либо в долинах у воды. Накануне, когда мы, оторванные от отряда, бродили вокруг Полянички и "паслись" на горных лугах, Ковпак придумал новый маневр: живую силу отряда он расположил на крутом склоне, очень неудобном для движения и даже для отдыха. Лежать тут приходилось почти стоя. На вершину, по приказу Ковпака, втащили остатки обоза, обломки телег, тряпки, искалеченных, никуда не годных коней. Грубо все замаскировав, Ковпак оставил эту "приманку" для самолетов. Этот ложный лагерь и молотила уже вторые сутки вражеская авиация. А люди лежали там, где стремглав сбегали к водопою гуцульские буки.

Я сразу смекнул, в чем хитрость Ковпака. Понял потому, что и я во время головоломного двухсуточного выхода из "окружения" применил этот же маневр. Понял, обрадовался и даже возгордился. Возгордился за себя: вот и я, кажется, окончил курс партизанской академии.

Пристально глядя на своего профессора, я отрапортовал о прибытии. Лицо Ковпака изменилось за эти два дня до неузнаваемости: заострился нос, нависли брови над лихорадочно блестевшими глазами, шея вылезала из воротника гимнастерки.

- Все равно нам цей обоз кидать, - мрачно сказал мне Ковпак и отвел глаза в сторону. - А вот артиллерия... - губы старика дрогнули, и он отвернулся.

Все знали пристрастие Ковпака к нашему "богу войны". Пока была хоть малейшая возможность послать десяток снарядов по врагу, дед чувствовал себя как бравый кавалерист на хорошем коне. С довольным видом пропускал он батарею мимо себя на марше и в трудные минуты, когда бой затягивался на несколько часов, сам выезжал с батарейцами, выбирал позицию, требовал, чтобы хлопцы учились стрелять без пристрелки, прямой наводкой, и за каждый промах пилил наводчика несколько дней подряд; при метком же попадании был способен тут же на огневой плясать гопака и целоваться с батарейцами.

Хлопцы рассказывали, что накануне, став перед необходимостью бросить все тяжести, даже не ругаясь, а лишь поскрипывая зубами, вызвал Ковпак командира батареи и спросил, сколько осталось боеприпасов.

- Полтора "бе-ка", товарищ командир.

Старик махнул рукой.

- Ты мне по-человечески говори. Бо може это твой последний артиллерийский день. А там пойдешь в пехоту!

С Аксенова сразу слетел его обычный форс.

- Можно и по-пехотному. По сто восемьдесят снарядов на орудие.

Разведчики Горкунова точно подтвердили и установили данные о сосредоточении венгерской дивизии и полка СС.

Ковпак долго объяснял на местности командиру батареи, где именно скопление вражеской пехоты, где минометные батареи.

- Все снаряды по противнику выпустить! - выкрикнул он и, повернувшись, заковылял вверх по склону.

Аксенов догнал его.

- А как же позиция для прямой? Не подходящая.

- Ладно. Бей по площадям. Дождался-таки.

Аксенов с недоумением смотрел на командира. Уже год отучал его дед от этой "вредной" артиллерийской привычки.

Ковпак повернулся резко к командиру батареи.

- Не понял? Пушки взрывать будем.

- А как же с обозом? С личным составом?

- Обоза нема. Батарейцев - в пехоту. А сам уйди с глаз моих и душу мне не тревожь.

Мы подошли к отряду уже тогда, когда этот жестокий, с кровью сердца отданный приказ был выполнен.

- Когда батарея вела огонь, - рассказывал мне Панин, - дед сиял. Лазил на вершину сопки, которую бомбили фашистские стервятники. Когда же смолкли выстрелы с нашей стороны, долго прислушивался. Но вот раздалось и несколько последних взрывов, разнесших пушчонки на куски. Гляжу: старик сел на траву. Долго так сидел задумавшись. Затем встал и, опираясь на палку, побрел к лагерю прямо через оголенную вершину сопки, через щепки разбомбленного обоза.

Семен Васильевич тоже вышел нам навстречу. Остановил меня жестом.

- Ладно, не рапортуй. Знаю все главное. Детали потом расскажешь. Пойдем ко мне, посидим.

Мы долго сидели молча.

- Ну как? Плохо дело? - прервал я молчание.

- Да, неважно.

Опять помолчали.

- И какое решение?

- Решения пока нет. Мысль есть.

- Назад?

Руднев молча пожал плечами.

- На равнину?

- Пока не будем предрешать этого. Подумаем.

Я доложил комиссару о добытых сведениях. Он слушал меня рассеянно. Даже развеселившая ребят Карпенко весть об истерике "фюрера" не произвела на него впечатления. Он думал о другом. Мы долго молчали.

- Семен Васильевич, а не кажется ли вам, что мы сами рубим сук, на котором держимся?

- Пояснее нельзя? Ты что, в стиле Кольки Мудрого решил выражаться? Какой сук?

- Обоз. Свободу маневра - степь и просторы!

Руднев нахмурился и сказал:

- Ладно. Иди к начштабу. Отдыхай!

Через полчаса он уже обходил роты, пришедшие со мной. Весело, как ни в чем не бывало, говорил с бойцами.

- Ну, как отдыхаете? Лежите, ребята. Трудновато пришлось?

- Да нет, ничего, комиссар Семен Васильевич, - за всех ответил Митя Черемушкин. - Нам что? Мы вроде как в сорок первом году, пару дней поболтались: ни немцу никакого вреда, ни себе пользы - только страх да паника из этих окружениев выходит.

- Неужели даже паника была, хлопцы? Ай-ай-ай, не ожидал, укоризненно закачал головой комиссар.

Ребята загалдели.

- Да не. Это он так, к примеру.