- Эх, черт... "Стрекоза"! - с досадой сказал Журов.

Мы придержали коней. Воздушный разведчик, заваливаясь на крыло, проходил вдоль колонны. Он то снижался, то набирал высоту. Я крикнул Горкунову:

- Федя! Надо размещать колонну.

- Чепуха! Вперед! Рысью - в горы! - глаза у него заблестели.

Я знал этот блеск и не любил его. Беспредельно смелый помначшатаба обладал одним крупным недостатком. Он не понимал разницы между риском солдата и командира. Личная отвага, безусловно, хорошее качество для партизана. Когда ты рискуешь собственной жизнью за других, это всегда привлекает к тебе людей на войне. Но легкомысленно рисковать чужими жизнями - совсем другое дело. За это я не одобрял Бережного, спавшего на марше.

Подъезжая к Маняве, я снова посоветовал Горкунову:

- Давай размещать отряд, Федя. Село удобное.

- Никаких размещений. Приказ! В горы - и точка! Колонна, за мной! Рысью! - И голова колонны протрусила по кривой улице Манявы. Разведчики, высланные Горкуновым, уже нашли проводника. Но старый гуцул с топорцем в крепких, мозолистых руках на все наши расспросы отвечал одно и то же:

- Дороги в горы нема. Таких дорог, чтобы войско прошло, нема. Ниц!

- Не может быть, - сказал Горкунов. - Скот в горы гоняете?

Старик снял шапку.

- То не дороги, а стежки. А для войска дорог нема. Каноны [пушки] не пройдут. - Старый гуцул смотрел на нас из-под лохматых бровей, недоверчиво и хитровато. - Дороги в горы ниц нема, - твердил он.

Горкунов замахнулся нагайкой и... опустил ее со свистом на круп коня. Конь взвился и заплясал, чуть не сбросив седока. Удерживаясь шенкелями, помначштаба распахнул тужурку. На его гимнастерке сверкнул орден Красной Звезды. Гуцул так и впился взглядом в грудь седока. И вдруг хлопнул бараньей качулой [высокая шапка] о землю:

- Чего паны-товарищи сразу не признались. Есть дорога! А я гляжу, що за войско таке?.. Есть дорога!.. Еще за цесаря побудована... Заросла вся, забыли ее гуцулы. Не знают о ней модьяры. А герману она не по силе. Пуп у него тонкий.

- Проводишь? - успокаиваясь, спросил Горкунов.

- Кто? Я? Старый гуцул, щоб не провел русске войско? Проведу! Щоб подо мною земля луснула, если не проведу. Русского солдата хоть на Говерлю, хоть на Поп-Иван...

- Пошли! Давай вперед, дед! Колонна, за мной!

Горкунов махнул плетью. Колонна тронулась. Пропустив мимо себя авангард, я тоже начал подъем. Вскоре седло съехало на круп коня. Я спешился и повел его на поводу. Подъем становился все круче. Непривычные к горам кони быстро выбились из сил. Люди еще брали подъем, подгоняемые манящей синевой горных кряжей. Люди эти были романтики и патриоты. Одного вида Карпат, на которые нацеливал нас приказ командования, было достаточно, чтобы увеличились наши силы. Но обозным и кавалерийским трудягам недоступны эти чувства, которые удесятеряют силы человека. Когда передние ноги становятся на почву, приподнятую на полметра выше задних, лошадь останавливается, тяжело поводя боками, а то и падает на колени. А задние все напирают. Вскоре движение совсем застопорилось. Образовалась пробка.

В это время из-за горного кряжа, заходя со стороны солнца, появилось первое звено самолетов. Сначала мы услышали только гул моторов. Лишь когда самолеты один за другим пошли в пике, мы узнали "нашу" тройку "мессеров".

- Защучили-таки. Теперь дадут пить, - беспокойно озираясь, сказал Журов.

Площадь между зданием школы и церковью в Маняве была забита обозом и пехотой. Нам с горы видно было как на ладони это скопление. Туда-то и направили вражеские летчики первый бомбовый удар. Затем самолеты зашли на штурмовку. Теперь досталось и передним.

Половина стояла на подъеме, не имея хода ни назад, ни вперед, ни в сторону. Люди разбегались по оврагам, но обозу не было пути. Обреченные кони стояли, понурив головы. Скошенные пулеметным огнем, они падали, преграждая путь уцелевшим.

За первым звеном пришло второе. Отбомбившись, и оно перешло на штурмовку. Только в десятиминутный перерыв между вторым и третьим налетами командирам удалось организовать ружейно-пулеметный отпор. Но еще две волны безнаказанно косили беззащитный обоз.

Самолеты перенесли весь огонь на голову колонны. Появились раненые бойцы. Падали убитые. В десятом часу удалось сбить один самолет. Он рухнул вниз, и взрыв, донесшийся из ущелья, заглушил возгласы ликования.

Бойцы вернулись к обозу. Растаскивая трупы лошадей, освобождая дорогу, мы изо всех сил тянули израненную колонну вверх. Туда манила своим зеленым шлычком бархатная шапка первой высоты, занятой нами в Карпатах.

Достигнув вершины, мы разбили временный лагерь.

Все занялись своим делом: кто перевязывал раненых, кто искал сена для коней, кто подсчитывал потери взвода, роты, батальона, а кто заглядывал в карту, нащупывая, куда вести отряд дальше.

Мы с Базымой и Горкуновым, ориентируясь по старинной двухверстке, нашли рядом с высотой цифру 936. Она означала, что гора, стоившая нам стольких усилий, крови и труда, была высотой всего в 936 метров над уровнем моря. С ее вершин открывался вид на Карпаты. Дальше на юг, запад и восток в хаосе вздыбленной земли уходили кряжи, хребты. Горы казались нам маленькими. Но карта говорила другое: рядом - 970, немного дальше - 1204, еще дальше - 1656, а где-то там, в далекой синеве, возвышалась лысая вершина. Указывая на нее, старый гуцул торжественно снял шапку.

- Говерля! То есть Говерля! Наивысша гуцульска верховына!

- А рядом?

- Поручь Говерли - Поп-Иван. Тоже верховына не мала... "Верховыно, смутку наш..." - запел старик речитативом.

- Ничего, заберемся и туда, - сказал Горкунов.

Меня возмутило это лихачество. Но я сдержался.

- Так. Неприветливо встретили нас Карпаты, - процедил сквозь зубы Руднев.

Базыма оседлал нос очками. Уже делая выводы, он рассуждал сам с собой:

- Это наша большая удача, что ночью в Россульне хлопцы пощипали четвертый полк. Ударь он после штурмовки, стоил бы нам дорого этот урок...

"Мессеры" отстали. Часа в три дня, грозно гудя пропеллерами, на большой высоте прошла девятка "юнкерсов". Они солидно покружились, но не обнаружили хорошо замаскировавшуюся колонну и ушли на запад.