Действительно, всем ясно, что взорванный мост упадет на дорогу и преградит путь нашей колонне. Разведчики смущенно покидали лакомую добычу. Мы с Войцеховичем остались на мосту. Внизу, под нами, словно горный поток, журчал колесами обоз.
Глядя вниз, Войцехович развел руками.
- Первый раз вижу. Ковпаковцы проходят под мостом и не пытаются его "отремонтировать"...
- Да, действительно. Чепуха какая. В этих горах, поди, и тронуть ничего нельзя будет.
- Но ведь это еще не горы, Петрович! Это игрушки. Так, овражек несчастный.
- А иначе не пройдешь.
Войцехович все так же весело продолжал:
- Вспоминается военное слово "дефиле"...
- До сих пор не употреблявшееся нами за ненадобностью, - добавил я.
Войцехович закричал вниз разведчикам:
- Эгей, хлопцы! Привыкать надо. Где кончается насыпь и начинается выемка, обязательно должен быть переезд.
Но те уже и сами догадались и поскакали вдоль пути.
- Есть. Точка. Тут он...
Минеры уже тащили ящики с толом на мост.
Это единственный случай запечатлеть взрыв на пленке, - мосты мы всегда рвали ночью. И я погнал связных по колонне за кинооператором Борисом Вакаром. Он страшно сетовал на меня за то, что я не послал его с четвертым батальоном.
Пока мы возились у моста, солнце уже заглянуло в ущелье. В утреннем небе зажурчала немецкая "стрекоза". Иногда снижаясь и припадая на крыло, "костыль" все ближе и ближе подходил к железной дороге. Сомнений не было. Заметил. Закружил над мостом. Я знал - пройдет полчаса-час, и немецкому генералу положат на стол фотокарту железной дороги и колонны партизан, движущейся по ней. Увидит генерал и минеров, кончающих подготовку к взрыву. Ах, скорее бы! Мы с Борисом Вакаром стояли наготове со своими аппаратами: он - с "аймо", я - с "лейкой". Вот уже подожжен шнур и кубарем скатился вниз с насыпи минер Абрамов. Через десять секунд у коего уха застрекотал киноаппарат Вакара, заглушая ворчание мотора "костыля". Резкий взрыв сотряс горы. В окнах сторожевой будки жалобно заплакали стекла. Взрывная волна дошла до нас и горячим дыханием коснулась моего лица. Дошла она и до немецкой "стрекозы". Хвост легкого самолета подкинуло вверх. Качнув несколько раз крыльями, выравниваясь, летчик дал полный газ.
Я глядел на наших бойцов в колонне. Уже не унылым взглядом, в котором глубоко запрятаны тоска, усталость и вымотанные авиацией нервы, провожали они немецкий самолет. Смех над обалдевшим врагом ободрял их.
Колонна головой своей вползала в Черный лес.
27
Черным лесом, старой заросшей дорогой, заваленной буреломом, по гнилым мосткам двигалась колонна. Сомкнулись ветвями над нею дремучие сосны и грабы, по бокам ласково шелестели листьями орешники и невиданных размеров крапива. А позади глухие удары разрывов и фырканье пулеметов. Это "мессеры" бомбили отдельные замешкавшиеся подводы и группки. Главные силы нам удалось втянуть в лес до их прилета.
Теперь нам сам черт не брат. Пускай там где-то сосредоточиваются полки, пускай в селе Россульна, у самой кромки Черного леса, расположился эсэсовский полк. У нас несколько дней резерва в этом большом лесном массиве. На карте он выглядит зеленым спасительным прямоугольником.
Небо обложили тучи. Полил дождь. Помрачневшая природа служила нам. "Мессеры" еще немного повертелись над лесом и отстали. Лишь на второй день немного прояснилось. Но грязь и роса мешали движению. Все промокли до нитки, и хотя запрещено было разжигать костры, все же отряд отдыхал. Нет передышки лишь разведчикам, - во все стороны разослали их мы с Горкуновым.
Вернулись сначала те группы, задача которых была прощупать лесные деревушки. Они принесли вести о том, что в большинстве сел еще нет войск противника. С нетерпением ждал я разведки из Россульны.
Неужели соврал австрияк? Обидно, если он ловко надул меня, а через меня и командование.
Коротая время, я пока что занимался изучением быта гуцулов. С начала стоянки в Черном лесу мы добыли себе несколько проводников: лесника ближайшего лесоучастка, лесорубов. Мы их задержали на порубке, не отпускали. Их могли допросить немцы. Голодные, худые, как скелеты, они подозрительно, исподлобья глядели на партизан. Какая еще беда свалилась им на голову?
По внешнему виду люди эти резко отличаются от жителей Западной и Восточной Украины. Черные изможденные лица, где их не увидишь во время немецкой оккупации? Но гуцула узнаешь не только по лицу. Они отличаются и одеждой. Задеревеневшие в труде руки - как сучья буков и низкорослых горных берез. В руках топирець - искусно сделанная горная палка, украшенная замысловатой резьбой; на ногах - ходаки из свиной кожи с узкими кожаными обмотками; из ходаков видны красные онучи; поверх вышитой домотканой рубахи - меховой жилет, расшитый нитками и кожей: это - киптарь; на голове войлочная шляпа - кресаня.
Подсаживаясь к ним, я затевал разговор, так - ни о чем, "о жизни"; просто, чтоб немного поупражнять язык на гуцульский манер и приучить ухо к их выговору: "си ходыв до лису, си робыв клету роботу, аж пуп ми триснув..." Пригодится. Но гуцулы, пожаловавшись на свою долю, неловко замолкли. Лишь когда я ушел от них, слышал позади тихий посвист горной свирели (вспоминаю Коцюбинского - флояру) и грудной женский голос, напоминающий звуки флекгорна.
Скочив козлик у город...
заунывно начинала гуцулка запевку. Угрюмо в унисон отвечали ей мужские басы:
...комарыки, мухы, комары-ы-ы...
Вот она - Гуцулия. Точно такая, удивительно такая, какой она описана Коцюбинским, Стефаником...
Словно сошедшие со страниц "Кленовых листков" Стефаника, оживали сейчас в Черном лесу эти странные люди. Будто воскресшие "тени забытых предков", сидели они передо мной в Черном лесу.
Что еще там у Коцюбинского, у Стефаника? Ага - флояра - это по-нашему сопилка или просто дудка; что еще? есть еще трембита - это и совсем не знаю что; а потом полоныны, колыбы, ватаги, бескиды, смереки [полонына - альпийские луга; колыба - пастуший домик в горах; ватаг старший чабан; бескиды - горы; смерека - ель] и еще много чудесных певучих слов придется ощутить во всей их жизненной правде. И словно угадывая мои мысли, худой, как жердь, гуцул отчаянно заводил высоким фальцетом:
