В. Вересаев

"Да здравствует весь мир!" (О Льве Толстом)

Немец засмеялся, вышел совсем из

дверей коровника, сдернул колпак и,

взмахнув им над головой, закричал:

Und die ganze Welt hoch!

Ростов сам так же, как немец, взмахнул

фуражкой над головой и, смеясь,

закричал: "Und vivat die ganze Welt".

Хотя не было никакой причины к

особенной радости ни для немца,

вычищавшего свой коровник, ни для

Ростова, ездившего со взводом за

сеном, оба человека эти с счастливым

восторгом и братскою любовью

посмотрели друг на друга, потрясли

головами в знак взаимной любви и,

улыбаясь, разошлись, немец - в

коровник, Ростов - в избу.

"Война и мир"

I

ЕДИНСТВО

Солнце - яркое, горячее солнце над прекрасною землею. Куда ни взглянешь, всюду неожиданная, таинственно-значительная жизнь, всюду блеск, счастье, бодрость и вечная, нетускнеющая красота. Как будто из мрачного подземелья вдруг вышел на весенний простор, грудь дышит глубоко и свободно. Вспоминается далекое, изжитое детство: тогда вот мир воспринимался в таком свете и чистоте, тогда ощущалась эта таинственная значительность всего, что кругом.

Среди прекрасного мира - человек. Из души его тянутся живые корни в окружающую жизнь, раскидываются в ней и тесно сплетаются в ощущении непрерывного, целостного единства.

"И все я был один, - рассказывает Николенька в "Юности", - и все казалось, что таинственно-величавая природа, притягивающая к себе светлый круг месяца, стоящий везде, и как будто наполняющий собою все необъятное пространство, и я, ничтожный червяк, - мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же".

Оленин лежит в первобытном лесу, в логовище оленя. "Около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары; и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам". Ему ясно представилось, что думают и жужжат комары: "Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть!" - жужжат они и облепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, а просто такой же комар или такой же фазан или олень, как и те, которые живут теперь вокруг него".

Князю Мышкину Достоевского мучительно чужд и недоступен "вечный праздник природы". Как незваный гость, "всему чужой и выкидыш", тоскливо стоит он в стороне и не в силах отозваться душою на ликование жизни. Для Толстого же этот праздник - свой, родной. Он рвется в самую его гущу, как ласточка в воздух.

"Я люблю природу, - пишет Толстой, - когда она со всех сторон окружает меня и потом развивается бесконечно вдаль, но когда я нахожусь в ней. Я люблю, когда со всех сторон окружает меня жаркий воздух, и этот же воздух, клубясь, уходит в бесконечную даль, когда вы не одни ликуете и радуетесь природой, когда около вас жужжат и вьются мириады насекомых, сцепившись, ползают коровки, везде кругом заливаются птицы. А это (альпийская вершина) голая, холодная, серая площадка, и где-то там красивое что-то подернуто дымкой дали. Но это что-то так далеко, что я не чувствую главного наслаждения природы, не чувствую себя частью этого всего бесконечного и прекрасного далека. Мне дела нет до этой дали". (Из черновых путевых заметок Толстого о Швейцарии.)

Вокруг человека - огромное море жизни: животные, растения. У них нет рассудка, они не умеют говорить. Но в них есть самое важное, что и в человеке важнее рассудка и слов.

"- Нынче весной, - рассказывает дядя Ерошка, - так-то подошел табун важный, зачернелся. "Отцу и сыну..." уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих на поросят: "беда, мол, детки: человек сидит!" - и затрещали все прочь по кустам.

- Как же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? - спросил Оленин.

- А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром, что свинья называется. Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит... Она свинья, а все она не хуже тебя: такая же тварь божия. Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек!"

Толстой говорит про лошадь Вронского Фру-Фру: "она была одно из тех животных, которые, кажется, не говорят только потому, что механическое устройство их рта не позволяет им этого".

И повсюду у Толстого только как будто эта механическая причина отделяет животных от людей.

"Старая Ласка, еще не совсем переварившая радость приезда Левина, вернулась со двора, махая хвостом, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя, чтобы он поласкал ее.

- Только не говорит, - сказала Агафья Михайловна. - А пес... Ведь понимает же, что хозяин приехал и что ему скучно".

Мухортый ищет среди метели дорогу домой. "Никита только дергал вожжи, стараясь не шевелить ими, радуясь на ум своего любимца.

- Только не говорит, - приговаривал Никита. - Вишь, что делает! Иди, иди знай! Так, так... И умен же!.. Гляди, что ушами делает. Никакого телеграфа не надо, за версту чует".

Собаки упустили волка. "Когда мы прибежали к канаве, волка уже не было, и обе собаки вернулись к нам с поднятыми хвостами и рассерженными лицами. Булька рычал и толкал меня головой - он, видно, хотел что-то рассказать, но не умел" ("Булька и волк").

Однако, в конце концов, слова не так уж необходимы. Тесное, непрерывное общение происходит между душами и помимо слов - путем взглядов, интонаций, какой-то своеобразной интуиции.

"Левин пустил собаку. Сытый, бурый третьяк, увидав собаку, шарахнулся. Остальные лошади тоже испугались. Ласка остановилась, насмешливо посмотрела на лошадей и вопросительно на Левина. Левин посвистал в знак того, что можно начинать". Ласка почуяла дичь. "Чтоб найти, она начала уже круг, как вдруг голос хозяина развлек ее.

- Ласка! Тут! - сказал он, указывая ей другую сторону.

Она постояла, спрашивая его, не лучше ли делать, как она начала. Но он повторил приказание сердитым голосом".

Фру-Фру на скачках. "В то самое мгновение, как Вронский подумал о том, что надо теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он подумал, без всякого поощрения значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой выгодной стороны, со стороны веревки. Махотин не давал веревки. Вронский только подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу и стала обходить именно таким образом... Он подскакивал к ирландской банкетке. Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел эту банкетку, и вместе им обоим, ему и лошади, пришло мгновенное сомнение. Он заметил нерешимость в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно".

Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною жизнью.

И не только в животных есть для Толстого эта тайная, но близкая человеку жизнь. Есть она и в растениях.

Толстой стал вырубать в саду молодые топольки, шедшие от корней большого тополя. "Мне иногда жалко становилось смотреть, как разрубали под землей их сочные коренья, как потом вчетвером мы тянули и не могли вырвать надрубленный тополек. Он из всех сил держался и не хотел умирать. Я подумал: видно, нужно им жить, если они так крепко держатся за жизнь... Потом уже, когда было поздно, я узнал, что не надо было уничтожать их. Я думал, что отростки вытягивают сок из старого тополя, а вышло наоборот: когда я рубил их, старый тополь уже умирал. Он давно уже умирал и знал это, и передал свою жизнь в отростки".