- При случае могу вынести вам еды...
- Я не о том!
- Ничего другого не смогу, наверное, сделать, - глухо произнес Мезлум. - Вычеркните меня из своих рядов, Политика - не по мне. Я музыкант, и только музыкант...
- И моя забота одна: пожрать! - закончил за него Аслан. - Где больше дадут, туда и лезу!
- Аслан, ты рвешь все, что нас связывает!
- Я рву? Это ты сделал. Отныне мы - враги.
- Я бы этого не хотел...
- Не хотел бы?! Ох, Мезлум! - Аслан сделал еще одну попытку удержать соотечественника на краю пропасти. - Помни, как поется в песне:
Не проходи по мосту подлеца
Пусть унесет поток тебя.
Не спи в тени, что даст лиса,
Пусть растерзает лев тебя.
- Это хорошая песня, - сказал Мезлум. - Но древние римляне, например, говорили: "Где лучше, там и родина".
- Следовало бы помнить то, чему учит наш народ. Знаешь, как в наше время звучит то, что ты сказал?
- Мне все равно - пусть звучит, как звучит...
- А звучит как измена. Повторяю, а ты запомни: пожалеешь, попросишь пощады, да будет поздно.
- Я не стану слизывать то, что сплюнул.
- Посмотрим!
Аслан шел в свой барак после разговора с Мезлумом, будто с похорон. Верно говорят, что только в беде познается человек.
Когда фашисты успели распропагандировать скрипача? Нет, дело, видимо, не в пропаганде. Бедняга трусоват, а трусость и измена идут рука об руку.
Возмущение охватило друзей, когда они узнали о поведении Мезлума. Одни настаивали на том, что его нужно убрать, другие считали, что не следует торопиться, однако надо непременно установить за Мезлумом наблюдение и быть готовыми ко всяким неожиданностям. Если что - предатель должен получить по заслугам...
Прошло недели две. Мезлум прислуживал коменданту, а семеро друзей готовили побег из лагеря.
Однажды утром Цибуля шепнул на ухо Аслану:
- Если ничто не помешает, скоро будем на свободе...
О, как справедлива народная поговорка: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!" Накануне предполагаемого налета партизан на лагерь фашисты собрали пленных на пустыре и начали сортировать их - стариков и больных оставили, молодых и сравнительно бодрых под строгой охраной повели на станцию. Там их тоже в свою очередь разделили на несколько групп. Никто не знал, для чего это делается. Ходили слухи, что молодых погонят на фронт воевать за немцев либо отправят в Германию, на заводы и фабрики. Самое же трагическое заключалось в том, что вся эта сортировка была начата и проведена так внезапно, что Аслан не успел и словом перекинуться с друзьями.
Он остался один. Казалось, все рушится. Правда, теперь, когда он видел, что люди поднимают головы, не так-то легко было сломить его волю к борьбе. Внутренний голос нашептывал ему: "Не падай духом. Ты молод. Смотри вперед. Ты еще многое можешь сделать!"
А пока что оправдывались самые худшие предположения - пленных распихали по товарным вагонам и повезли неведомо куда.
Новый лагерь на чужой, неприветливой, враждебной земле, с которой хлынули в мир все ужасы и беды войны, ожидал страдальцев. Во всей своей группе Аслан не приметил ни одного знакомого лица.
Сразу по прибытии началась новая сортировка. Самых сильных отделили от общей массы измученных болезнями, исхудавших, еле живых людей.
Аслан, несмотря на перенесенные страдания и голод, выглядел вполне здоровым, и руки у него были еще настолько крепкие, что мало кто выдерживал его рукопожатие.
Офицер, ведавший распределением пленных, взглянул на покрытую густыми курчавыми волосами грудь Аслана, усмехнулся:
- Ишь ты, счастливчик!
Аслан хотел было ответить, но вовремя спохватился и смолчал:
- Ты говоришь по-немецки? - спросил офицер.
Аслан слегка заикался после контузии, а если волновался, то часто и вовсе терял дар речи. Чувствуя, что не в состоянии сказать что-либо, он нервничал еще больше. Особенно трудно давались ему слова, начинающиеся с гласных. Зная заранее, какое слово не сумеет произнести, он заменял его другим. Таким образом ему кое-как удавалось скрыть свое заикание. Теперь же, поняв, к чему клонит офицер (должно быть, тот хотел назначить Аслана надзирателем), Аслан не мог произнести внятно ни одного слова.
- Что ты бормочешь? - заорал офицер.
- М... м... м... - мычал Аслан, яростно сверкая глазами.
"Зачем привезли сюда немого? - подумал офицер. - Однако парень такой рослый..."
И Аслан оказался в рабочей команде.
С утра до поздней ночи пленные выполняли самую тяжелую работу: строили здание непонятного назначения, разгружали машины, кололи дрова... Кормили их плохо, требовали с них много. Люди слабели час от часу. Аслан страдал не только физически, но и морально. Разве это не преступление - работать на фашистов? Как убежать? Как обмануть бдительную, сильную охрану?
На каторжных, порой непонятно к чему затеваемых работах прошел год. Потом судьба угрюмо улыбнулась ему - в числе других военнопленных Аслана отправили в Триест. Там в концлагере были собраны люди разных наций. Там Аслан впервые за многие месяцы услышал от итальянцев ласковое "си, си" "да, да", увидел необыкновенно приветливые лица.
Итальянцы ему нравились, Аслан полюбил их песни, особенно одну, в которой нежно звучало чудесное слово "мама". Пела по утрам какая-то девушка; слова песни долетали и на лагерный двор.
Мама, сон танто феличе
Перке риторне да те...*
______________
* Мама, я счастлив, что возвращаюсь к тебе... (ит.)
Аслан не понимал слов, но песня волновала его. Сильный, красивый голос завораживал, напоминал родные азербайджанские напевы.
Аслан бросал работу. Слушал. Девушка уходила, звуки ее голоса замирали вдали, а он все сидел в задумчивости. И хотя мечты уносили его далеко, лагерь оставался лагерем - высокие каменные стены, колючая проволока, сторожевые вышки, цепные собаки, суровые надзиратели...
Увидит ли он когда-нибудь эту девушку, услышит ли завтра ее голос?
Аслан попросил итальянцев, и они вызвались помочь ему выучить песню "Мама": он споет ее своим друзьям, когда вернется на родину... А что он вернется домой - в это Аслан верил непоколебимо. Конечно, одного желания было для этого мало, и потому, приглядываясь к другим, Аслан искал помощников и сообщников, мучительно размышлял, как вырваться из неволи. Пленные знали и чувствовали, что большинство населения ненавидит фашистов; каждый житель этой местности (словен или итальянец - все равно) готов был помочь.
Мысль о побеге не покидала Аслана ни днем ни ночью. От друзей итальянцев Аслан впервые услышал о том, что в горах Триглава действует сильный партизанский отряд.
Через них же Аслан раздобыл гражданскую одежду и вот уже много дней носил ее под лагерной пижамой.
...Побег удалось осуществить быстрее, чем он рассчитывал. Это случилось, когда партия пленных работала на железнодорожной станции и началась бомбежка. Часовые сразу же кинулись в укрытие, а пленные попрятались кто где мог. Аслан, улучив момент, нырнул под вагон, перелез на другую сторону и добежал, пока еще не рассеялись дым и пыль, до первых станционных построек. В это время самолеты зашли на бомбежку еще раз. Ну что ж, пусть заходят еще и еще...
Он бежал без оглядки, пока не выбился из сил. Сзади грохотали разрывы, вверху слышались хлопки зенитных снарядов.
Вперед, вперед! За поселком - густой зеленый лес, в нем - свои люди, братья; впереди - долгожданная свобода. Еще немного - и он спасен, и конец позорному рабству!
Бомбардировщики улетели, паника улеглась, и сразу же послышались крики охраны, собиравшей пленных. Минуту спустя затрещали немецкие пулеметы.
Аслан перелез через каменную ограду и оказался в чьем-то запущенном саду. Оглянувшись, он сбросил с себя ненавистную одежду военнопленного с буквами SK.*, закопал ее в старой воронке. Никогда больше он не позволит снова надеть на себя эти позорные рубища.
______________
