Чуг только побледнел, услышав эти слова командира. Он не удивился, когда люди, которые час назад называли его товарищем, молча взяли его под стражу: на их месте он поступил бы так же. Но, наверное, Чуг родился под счастливой звездой. Когда его выводили из штаба, на опушке леса раздался крик:

- Германа нашли!

Партизаны, сопровождавшие Чуга, замедлили шаг.

Навстречу им шли двое: впереди Герман, позади - высокий черноглазый парень с винтовкой в руке... "Молодец, - похвалил партизана Август. - Ты избавил нас от большой беды и спас жизнь товарищу".

Партизаны посмотрели на Чуга: румянец медленно заливал его бледные щеки.

Выяснилось, что Герман, убежав из-под стражи, сначала спрятался в дупле, но потом, решив, что опасность миновала, вылез - и тут его перехватил партизан, возвращавшийся с задания.

Герман стоял опустив голову. Он знал, что вторично никого на жалости не проведешь...

После этого случая Раде Душан всячески избегал вмешиваться в решения командира. До того, как то или иное решение принималось, он спорил, возражал, а после принятия, как и все бойцы, думал лишь об одном - как лучше его выполнить.

И в этом деликатном вопросе - давать или не давать Зоре наказ перейти в горы - он опасался что-либо советовать. И Август решил: Зора должна оставаться в городе.

В ПЛЕНУ И НА ВОЛЕ

Партизана, который избавил Чуга от бесславной смерти, звали в отряде Асланом. Он был нездешним. Но кто же он? Из каких краев? Как попал сюда, на чужбину? Видно, не туристом, не праздным путешественником настигла его за границей война. Да и не за границей встретил он первый день войны. Она привела его в этот город трудным, тернистым путем. Ему и не снилось, что когда-нибудь он окажется в этих местах.

По-разному складываются судьбы людей. Не каждый может сказать, что ему удалось прожить так, как хотелось. Аслан был из тех, с кем жизнь поступила сурово и беспощадно.

Когда началась война, Аслан жил в городе нефтяников - в Баку. Он не ждал, как другие, пока его призовут, - добровольцем пошел в армию, чтобы защищать Родину, а если понадобится, то отдать за нее и жизнь.

Короткий срок обучения. И - фронт. Крым. Севастополь. В одном из последних боев Аслан был ранен.

Очнулся он в плену.

Придя в себя, он постепенно вспомнил, что произошло.

Изо дня в день радио передавало горькие вести: второй раз за время войны пала Керчь, и не только весь Керченский полуостров, но и большая часть Крыма была снова в руках врага. Почему, отчего так получается? И техника была, и людей было немало, они сражались и умирали, а те, что остались в живых, готовы были умереть, как умирали их товарищи в жестоких боях в Инкермане, Балаклаве, на Северной стороне, на Сапун-горе... Прижатые к морю, к самой воде, голодные, усталые, они дралась до последней гранаты, до последнего патрона и все еще верили, что выстоят, что счастье удачи улыбнется им сквозь дым и грохот боя и все переменится, что, наверное, где-то кто-то ошибся, распорядился не так, как нужно, и дело можно поправить...

Но шли тяжелые, длинные, как годы, часы боя, а положение все ухудшалось. Вскоре голод стал союзником врага. Подвоза почти не было, а господин Случай помог всего один раз. То ли немцы разнюхали место расположения минного поля, то ли просто предположили, что оно поставлено именно там, где поставлено, и не ошиблись.

Они погнали через поле стадо овец... Долго несчастные животные метались по минному полю, вызывая частые беспорядочные взрывы.

Ночью Аслан, отлично знавший расположение мин (ведь он сам их ставил), под огнем врага собрал и вытащил раненых овец. Их резали, делили мясо по ротам и дня два питались.

К концу боя Аслан стал стрелком. Он лежал на берегу моря за большим плоским камнем и отстреливался. Теперь уже не было надежды на счастливый исход: каждому ясно, что бой проигран, надо только дороже взять с врага за свою жизнь и отомстить за товарищей, а удачу искать в других боях...

В азарте он расстрелял все патроны. Не оставил единственной пули для себя.

И тотчас его зацепила вражеская пуля. Потом нахлынуло беспамятство. А когда Аслан открыл глаза, то понял: произошло самое страшное, что может случиться с бойцом на войне: он в плену. Все было так нелепо, так чудовищно, горько, неожиданно, что он наверняка покончил бы с собой, если бы мог...

Это было 4 июля 1942 года, когда враг оккупировал Севастополь.

...С первого дня войны, если противник занимал наши села и города, мы писали и говорили: "Временно оккупировал". Оказавшись в лапах фашистов на временно оккупированной территории, Аслан спросил себя: надолго ли? И после тяжких раздумий, перешагнув через отчаяние первых дней, решил: ненадолго. Не надо умирать раньше смерти, как любил говорить бессмертный Павел Корчагин... Не надо! Жизнь дана тебе не случайно. Ошибки свои и ошибки судьбы можно исправить.

Но одно дело - решить, другое - исполнить. Бесконечно длинным оказался путь от первых минут неволи до первых мгновений свободы. Были на этом пути Бахчисарай, Симферополь, Джанкой... Лагеря военнопленных, битком набитые теплушки...

В первые дни пленным был положен дневной рацион: двести граммов сырого хлеба и стакан семечек. Паек, при котором не умрешь, но человеческий вид потеряешь. Странно: в те дни среди пленных нашлись такие ловкачи и дельцы, у которых откуда-то появились продукты, им зачем-то требовались более или менее приличные вещи. Многие отдавали им одежду за кусок хлеба, часы - за коробку спичек.

Скоро, однако, и менять стало нечего. Все ценное с пленных содрали полицейские и немецкая охрана.

Аслан сохранил только кисет. Этой вещицей он дорожил пуще глаза. Частенько, предварительно убедившись, не смотрит ли кто, он доставал украдкой этот кисет, гладил темно-красный бархат, любовался рисунком. На одной стороне кисета золотом были вышиты джейраны, на другой - звезды, пестрые цветы. Шнурки с золотым полумесяцем на концах... Потянешь за один конец - кисет раскроется, отпустишь - закроется. Возьмешь его - и как будто чувствуешь прикосновение родных рук. Они вышили на кисете узоры, они наполнили его сушеным шаны...*

______________

* Шаны - сорт винограда. Растет на Апшероне, в Азербайджане.

Аслан развязывал холщовый узелок, бережно брал прозрачные сморщенные ягоды, вдыхал родной запах знойной апшеронской земли и, не попробовав ни одной изюминки, опускал их в кисет. Горячие спазмы схватывали горло, слезы застилали глаза.

В Джанкое пленных продержали дней десять, потом стали группами переводить в другие места.

Голодные, оборванные, брели пленные друг за другом под конвоем фашистских солдат. Куда? Навстречу чему они шли? Что их ждало? Кто выдержит испытание? Кто умрет, как в бою, кто склонит голову перед врагом? Этого никто не знал.

По тридцать - сорок километров проходили ежедневно. Тех, кто отставал, конвоиры хладнокровно пристреливали. И поэтому каждый напрягал последние силы, чтобы двигаться, не упасть и не погибнуть.

Едва начинали сгущаться сумерки, объявлялся привал - немцы побаивались, что, как ни измучены пленные, ночью они могут сбежать.

Стояло необыкновенно душное лето. Накаленная за день земля еще долго после захода солнца дышала, как жаркая печь. Можно было спать под открытым небом. Только сначала надо утолить бешеный голод.

И измученные, израненные люди припадали к земле в поисках съедобных кореньев, рвали и ели траву.

Не было сил думать, что будет дальше; страх и тревога отступали перед безразличием ко всему.

Прошло какое-то время, пока люди опомнились, в состоянии стали судить о своем положении. И тут же появилась, не давая ни на минуту забыться, мысль об избавлении. С появлением этой мысли возникла и надежда. Пленные перестали ждать смерти как избавительницы от страданий.

Аслан, шагая рядом с другими, раздумывал о том, что делать, как быть.

Колонну пленных остановили на подходе к железнодорожной станции. Было время обедать, но выдать жалкий паек никто не спешил.