До Киева оставалось все меньше и меньше. И вдруг, понимаешь, все пассажирские поезда стали. Стоят, а мимо них один за другим эшелоны покатили. Из товарных вагонов солдатские песни несутся, крики, руготня... Платформы так и мелькают, а на платформах пушки дулами вверх стоят, в серый брезент закутанные. Тут я понял: война!
Ну как, думаю, до Киева добраться? На мое счастье, показались богомольцы. Шли они гуськом, в лаптях, с котомками на спинах. Впереди - поп. "Куда это они?" - спрашиваю у станционного сторожа. "А в Киев, в Лавру Печерскую". Я, конечно, и зашагал с ними. Дней десять не отставал. Люди спрашивают: "Какие ж у тебя грехи, у такого маленького?" А я им: "Да я не по грехам, я по делу иду".
И вот на утренней зорьке засияли золотые купола... Шагал я все время в хвосте у богомольцев, а тут вырвался вперед и побежал.
Долго я плутал на окраине между какими-то закоптелыми мастерскими из красного кирпича, пока выбрался на Николаевскую улицу: там, как мне объяснили, и был цирк Крутикова. Стал я и смотрю по сторонам. Боже ж ты мой, какие огромные да красивые дома! Целых семь этажей насчитал я в одном доме. А вверху, над самой крышей, чудовища вылеплены: головы человечьи, а лапы звериные! Но вот беда: нигде не видно цирка. Спрашиваю одного прохожего: "Дедушка, где ж он есть, цирк?" - "Да вот же он, вот". И показывает рукой на каменный дом с круглым верхом. А я-то думал, что все цирки деревянные и обязательно посреди площади стоят. Подхожу к этому дому - действительно, афиши висят. Только были они такие старые, так выцвели на солнце, что мое сердце будто обручом сдавило: почувствовал я недоброе.
Три раза швейцар в галунах выгонял меня из передней, пока не разобрался, что Пепс и на самом деле писал мне письмо. А когда разобрался, так даже присвистнул:
"Ищи ветра в поле! В Будапешт укатил твой негр. Езжай, догоняй".
Я - на вокзал. То к одному пассажиру подойду, то к другому. Все расспрашиваю, как в Будапешт проехать. Пассажиры, конечно, смеются. А одна женщина - такая белолицая, в черной накидке - дала мне бублик и сказала, чтоб я в больницу шел.
В больницу я, конечно, не пошел, а бублик съел: очень голодный был. Съел и опять пошел в цирк, к швейцару. Может, думал, хоть он расскажет, как в Будапешт проехать. Он и рассказал. "Во-первых, - говорит, - Будапешт за границей, а за границу ездят только господа да актеры. Во-вторых, там по-русски не понимают". - "Что ж, - говорю, - я по-ихнему научусь. Мне бы только доехать". А он мне: "Да пойми ж ты, голова садовая, с этим Будапештом мы сейчас воюем. Через фронт, что ли, поедешь!"
И тут я понял окончательно, что Пепса мне не найти, что я один на всем свете...
Ночевал я где-то на Подоле, в заброшенной лавке, - продолжал Артемка, прокашлявшись, - а утром побрел назад, в свой город, к своей будке. Последний гривенник истратил еще перед Киевом, а тут, будто назло, так есть хотелось, что хоть забор грызи. Что делать? Просить? Совестно. Правда, в жестяной коробке, в самом глубоком кармашке бумажника, лежали совсем новенькие часы с серебристым циферблатом. Но я скорей себя голодом уморил бы, чем продал подарок Пепса
Так вот и шел, голодный, до первой деревни. А там нанялся снопы на ток таскать. В другой деревне арбузы помогал с бахчи снимать Кое-как добрался до Черкасс. Черкассы - город зеленый, уютный. Прямо удивительно, как напомнил он мне наш город. И сапожные будки на базаре такие же, как у нас, - ветхие да закоптелые. В одной сидит дед. Вызвался я ему помочь - и поработал до вечера. Старик только поглядывал да похваливал А потом и сказал: "Оставайся у меня за харчи, сверх того засчитаю тебе по рублю в месяц". Я подумал: "По рублю в месяц - к весне восемь целковых, будет на что инструмент купить". И остался.
Старик сначала был ласков, работой не донимал, так что я иной раз и книжки почитывал. Но, только сорвался первый снег, старика будто кто подменил. Пришлось мне и сапоги тачать, и дедову внучку нянчить, и белье стирать. Пока стояли морозы, я терпел, но только затрещал на Днепре лед, треснуло и мое терпение. "Знаешь что, дедуся, - скачал я хозяину: - давай мои восемь целковых - и ну тебя к богу". Дед дал трешницу, вздохнул и прибавил еще восемь гривен. Обманул, но на инструмент хватило. Там же, в Черкассах, купил я железную лапку, шило, дратву - и пошел холодным сапожником от села к селу. Заходил и в города, но больше для того, чтоб поискать интересную книжку. Много я тогда прочел: и жития святых, и былины, и стихи Некрасова, и "Графа Монте-Кристо". В Кременчуге купил "Историю государства российского" и таскал за спиной эти толстые книжки, пока не дочитал до конца. Но больше всего читал пьесы. Ну прямо страсть у меня к ним. И, конечно, если где был театр, я там обязательно задерживался.
Днем ходил по дворам, чинил всякую рвань, а только начинало темнеть, я уже около театра. Проберусь на галерку и сижу там, сам не свой Бывал и в цирках ..
Голос у Артемки прервался. Он наклонился ко мне так, что я совсем близко увидел в темноте его глаза, и зашептал:
- Забрел я раз в Екатеринослав. Подхожу к тумбе, чтоб прочитать афишу, и вдруг у меня по телу будто мурашки побежали. На афише слова: "Канатоходец мадемуазель Мари". Я еще раз прочитал и без памяти бросился к цирку. Цирк там огромный, строгий такой. Стал я около подъезда, а войти боюсь. "Буду, - думаю, - стоять, пока она не покажется: может, на репетицию пройдет, а может, с репетиции. А не ее, так Кубышку сперва замечу: они ж вместе по циркам ездят". И вот стою я час, другой, третий... Люди туда-сюда ходят - и обыкновенные и на цирковых похожие, - а ни Ляся, ни Кубышка не показываются. Так и стоял до вечера, даже ноги затекли. Вечером купил билет и полез на галерку. Вцепился там пальцами в перила и не свожу глаз с красной портьеры, из-за которой артисты выбегают В антракте люди гулять пошли, а я все стою да на портьеру смотрю. И вот - было это уже в третьем отделении - вышли униформисты, натянули стальной канат. Дирижер взмахнул палочкой, и музыканты заиграли вальс... понимаешь, тот самый, под который всегда Ляся выходила. "Осенний сон" называется... Грустный такой, тревожный... "Ну, - думаю, - значит, это Ляся, значит, она..." Весь так и сжался...
Артемка помолчал, а когда опять заговорил, голос у него был хриплый:
- Ну, а вышла совсем другая... Вот когда меня тоска взяла! Я из цирка - да в лавку. Купил перцовки и потянул прямо из горлышка. Давлюсь, кашляю, а пью. И не помню уж, как опять около цирка очутился. Огни потушены, кругом темно, я ж все стучу в дверь, все прошу, чтоб меня к Лясе пустили...
Так я ее нигде и не встретил. А парчу, из которой обещал ей туфли сшить, и до сих пор все еще берегу. Да-а...
Работал я и на заводе, и на обувной фабрике, и в мебельной мастерской. Даже гробы делал. Но это больше зимой. Летом же клал в кошелку свои сапожничьи инструменты - давай опять вымеривать дороги.
Конечно, пробовал я и в театр поступить, хоть на самые маленькие рольки. Особенно после того, как царю по шапке дали. Раз царя, думаю, нет, а городовые попрятались, в театр меня примут. Куда там! И разговаривать не стали.
И вот свела меня судьба с этим человеком. - Артемка кивнул в сторону спящего. - Было это в Харькове. Сидел я в одном дворе на своей складной скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор - как колодец: круглый, высокий, гулкий. Вдруг кто-то басом как закричит: "Дрова-а колоть!.. Дрова-а пили-ить!.." Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся - смотрю, стоит человек на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И шея у него длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За поясом - топор, за спиной - пила. Открыл он рот и опять как загудит: "Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!.." Но никто даже из окна не выглянул. Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:
Жил-был король когда-то.
При нем блоха жила.
Милей родного брата
Она ему была
