Размышление набирало обороты. Татьяна с легкой пушкинской руки навсегда была обречена хранить под девичьими лепестками живую, изменчивую человеческую суть. И, глядя на чистый пробор посреди густой, уже седеющей гривы волос, на низко скрученный на шее пучок, не сравнимый со спасительной луковкой, на выцветающие светло-водянистые глаза и иконописный нос над острым подбородком, являвшие какой-то хищный и изможденный оскал, я думала вовсе не о черных локонах и вечной любви, а о том, кто же все-таки она такая, эта моя Татьяна? И не является ли вполне заурядная видимость, без всяких лепестков и девственных капель росы в сердцевине цветка, всё тем же, что и сто лет назад,- покровом для сохранения тайны?
- Ну что, начнем наш "тэйбл-ток"? - осторожно спрашивала я пришедшую с мороза.
Пока она разоблачалась в прихожей, снимая какую-то старую овечью доху, на стол ставились чашки.
- Начнем,- живо отзывалась Татьяна, вовсе причем не настаивая, чтобы наш "тэйбл-ток" был великопостным "фэйсом об тэйбл". Трапезу украшали и колбаска, и сыр, и шоколадные конфетки.
- Слыхали ль вы?..- разливая чай, начинала я, почти как у Пушкина. Как будто певец любви и печали мог быть слышен не только за рощей, но и в пределах отдельно взятой квартиры.- Слыхали ль вы, что по отцу генеалогическое древо Пушкина восходит к прусскому выходцу, некоему господину Радше? Согласно некоторым, впрочем, не вполне достоверным источникам, этот господин являлся по происхождению шведом. Няня же великого поэта, Арина Родионовна, кладезь русской премудрости, источник и составная часть пушкинской словесности,- есть такие сведения - была тверской карелкой. Поскольку сам Радше - отчасти тоже пушкинский миф, почему бы и нам не пойти дальше, в ту же мифическую сторону, и не добавить к всемирному лику "потомка негров безобразных" еще и норманно-варяжские и даже финно-угорские вкрапления? Да и московскому "мещанину", который предпочитал в своих письмах изъясняться на языке Европы и ставил французскую подпись Poushkine, такие черты были бы вполне к лицу. Жажда путешествия, побега, путеводных пересечений оказывалась у него прямо-таки в крови. Слава богу, ни один из национальных "генов" не возобладал окончательно, иначе благодарные потомки давно бы уж передрались за русского, эфиопского, шведского Пушкина, отвоевав его у малого отечества Москвы и Петербурга в пользу чьей-нибудь Большой Земли. Что же нам бы осталось? Образ "двойного изгнанника" - Африки и России, на одной родине вынужденного тосковать по другой? Впрочем, "под небом Африки" своей поэту так и не суждено было греться. Зато, сидя в Михайловском и за неимением возможности по-настоящему путешествовать совершая эскапады и в сторону кружки, и в сторону сказки, вольно ему было странствовать по свету. Если ж рядом попадался еще и какой-нибудь ручеек, или речушка, или реки сверкающий поток, странствие и вовсе становилось увлекательным. Отсюда совершенно особое отношение Пушкина к водной стихии: через воды Невы и Ладоги - к северным морям и далее, далее, мимо острова Буяна...
Замечали ль вы, что мироощущение человека, живущего близ большой воды, вообще отлично от, так сказать, сухопутного? Ведь само движение пушкинской образности, эта скользящая легкость перехода от одного фрагмента пространства к другому - при едином душевном настрое,- чисто "водное", волновое. Покачивание, скольжение - по земле, посуху так не движутся, там похаживают и посматривают, вставляя спички впечатлений, чтоб веки не закрылись со страха иль от скуки. А здесь глаз совершенно по-иному раскрывается, дыхание по-другому захватывает. И звук по воде распространяется иначе - приходит издалека и уходит вдаль, а в эхо звука еще стоящего уже вторгается новый: в рожок и песню удалую - напев Торкватовых октав. Да и вечная Лета, в которой плывет и не тонет пушкинская строка, по сути дела, то же единое водное пространство, что и Нева, тихий ручей или озеро, бродя над которым пугал он стаю диких уток. Кто знает, не мечтал ли сам Пушкин о какой-нибудь бочке, в которой бы его за мнимые и настоящие грехи столкнули в воду,- и был бы он прибит к любому берегу? На роль "бочки" вполне годилась и сума, и тюрьма, и женитьба на чудо-бабе... Только вот где ж она была, та всеохватывающая материнская плоть, и та Лебедь, чудеса из рукава мечущая, и куда задевалась средь золотых скорлупок живая белка поэтического вымысла?..
Я вдруг запнулась и смолкла. Татьяна, сделав обжигающий глоток, закашлялась и перекрестилась на икону, висевшую в углу кухни.
- Мне вспомнилось новгородское житие святого Антония, родившегося во граде великом Риме. Когда он стал отпадать от веры христианской, то положил в бочку все свое оставшееся имение и пустил ее в море, сам же пошел в дальнюю пустыню, к монахам, и принял постриг. И вот молится Антоний на камне у берега моря, как вдруг буря отрывает этот камень и несет его по теплым волнам в Неву, а затем в Волхов. Через два дня Антоний уже был в Новгороде. Представьте себе изумление местного люда при виде иноземца, не знающего ни слова на их родном языке да еще лепечущего какую-то странную молитву! Лишь потом, когда Антоний начинает изъясняться по-русски, он является перед епископом и открывает свое происхождение. Тогда дают ему землю для основания монастыря, а выловленная бочка с драгоценностями, приплывшая, о чудо, к тому же берегу, доставляет средства для построения храма во имя Рождества Богородицы. Первого настоящего монастыря с каменными зданиями во граде. Чем не зеркальное отражение той же истории с бочкой?..
В другой раз мы пили чай с липовым медом, а может, даже и с пастилой.
Семейство мое в данный момент находилось на даче и никак не могло отвлечь нас от этого занятия, настойчиво попросив ласки, уважения, подать яиц всмятку и одновременно вкрутую - к завтраку, найти вчерашнюю газету, потерянные очки и прошлогодний учебник географии - к обеду, а также дав мне множество наставлений и ценных советов по жизни, ни одним из которых я не могла воспользоваться именно в силу отсутствия ее, этой самой голубки-жизни. В общем, ничто не служило мне живым укором, и я смело доверяла свои сердечные мысли сидящему передо мной другому человеку. Вернее, переадресовывала. Вернее, не человеку, а как бы персонажу, потому что звали его, как мы знаем, Татьяна Онегина: псевдоним из прошлого, готовый к странствиям сегодня...
Как-то во время чаепитий даже придумалось одно общее "путешествие" - на дачу, к семье. Воображение уже рисовало и поезд дачный, на всех парах несущий нас к заветной цели, и набоковский "крап берез сквозь рябь рябин", и наш единоличный крен небес в пыльном, полуоткрытом окне. Я видела (это в промозглое-то московское утро!) теплый, еще не напоенный комариным пением летний денек и наш песчаный карьер с небольшими серыми домами-бытовками, ютящимися среди золотых откосов.
Когда-то здесь была огромная гора, велись ударные разработки, в результате которых Подмосковье оказывалось полностью снабженным высокосортным песком. Теперь вместо горы образовалась глубокая чаша со склонами, прорастающими по вертикали зеленым узорочьем. Мы жили на самом дне чаши, ниже всех уровней, где-то на линии бывшего здесь в допотопные времена моря, и, гуляючи по дну, как по чреву гигантской рыбины, частенько находили драгоценные камни-лилии и другие неведомые дырчато-резные породы, похожие на морские губки и звезды; цветных же каменьев было не счесть. Все окрестные жители собирали их буквально ведрами и устраивали у себя на участках сады камней вместо растительности, которая росла здесь чахло и медленно,- такие небольшие мертвые садики, где по восточному календарю можно было предаваться созерцанию, собиранию и достижению праны, дао или чего там еще, в общем, дать окружающей энергии самопроявляться. Перераспределяться, так сказать, по линии гармонии. Вдруг что-нибудь такое на самом деле образуется - цветы на песке, сельди в дождевой бочке... И мы тоже предавались, перераспределялись. Пока однажды не обнаружили на своем куске земли дивно-серый, похожий на мягкую детскую туфлю предмет. Долго гадали, что же это такое, как вдруг в туфле зажужжало, заклубилось, и из нее тучами повылетали осы, насмерть искусавшие нашу собаку. Она лежала с распухшей в результате осиных укусов мордой, и по лицу ее текли слезы. Гнездо до самой осени провисело под сводами шалашика, который сколотили себе наши дети. Никто не рисковал приближаться, хотя ос там уже не было.
