Светлана Васильева

ДЕТИ РАЙКА

Огней так много золотых

На улицах Саратова...

Песня

Мужчина на подъеме своих дней, которые он почему-то считал спуском и даже закатом, назовем его Петр Петрович за неимением другого подходящего имени, камень, так сказать, в квадрате, получил командировочное задание.

И не то что оно его, словно весть, настигло и куда-то там позвало, а так сам нарвался. Вся молодость, почитай, прошла в этих командировочных бдениях, так что никакой тайны для Петра Петровича тут не содержалось. С утра пораньше, когда вся страна дремлет, жена тоже в объятьях какого-то морфея, а дитя еще не родилось, когда спят все женщины и дети мира,- бери полотенце, старую, ощетинившуюся зубную щетку и ступай по утренней зыби, по первому, неверному насту. Смазкой составов, неизбывной горечью странствий пахнет на утреннем перроне - ЕХАЙ себе, ЕХАЙ!.. Будут тебе пироги с котятками, дымный, выстуженный тамбур и какой-нибудь старинный город в конце рельсов, где без тебя почему-то жить не могут и даже трава не растет,- должен ты во что бы то ни стало договорчик заключить с одним малым предприятием, забившимся в каменную щель меж белых стен Кремля и заплеванной гостиницей "Берендей". А вы, Петр Петрович, значит, Снегурочка, и от вас требуется форменно растаять здесь при виде обжигающе передовых успехов берендеев, их пустых стендов с изобразительной продукцией и крысы на столе у ихнего начальника. Да, всегда нужно сначала стучаться в закрытую дверь, а не распахивать ее расписным валенком от Славы Зайцева, который подарила тебе жена на очередную годовщину свадьбы. Постучишься - и порядок: "Петрпетрович" - "Иванываныч"... А крыса где? Ведь только что вот тут, на столе, была... Но вопрос: где же тогда был начальник Иван Иваныч?..

Да и потом, когда эта самая (самая последняя, самая, самая...) жена родила ему сына, все равно приходилось ездить - не хлебом единым, конечно, но и не без хлеба же, так решил вопрос Петр Петрович. Кушать все равно надо, и не только чужую плоть с душой ее и кровью, как многие, но и всякие предметы духовной роскоши. И самому их тоже создавать, нести в массы. Они тебе болты и гайки, а ты им - Ленина в Горках, они тебе добрые машины и работающие станки, а ты им - Дзержинского в облаках.

Все тогда куда-то ехали, как-то подрабатывали, что-то валяли и ваяли для людей - словом, кормились. Это было даже как бы мелким подвидом "диссиды". Если уж нельзя, как Джойс или Алла Пугачева, и тебя по идейным соображениям любить не хотят, даже денег тебе не платят, возьми свою свободу с другой стороны, голыми руками, и протяни в этих руках трудящимся только что отлитый в доменной печи памятник Айболиту. Пусть лечит. С изобразительной стороны, что ли, врачует души.

Каждый получает по заслугам: страждущий - свою свободу, километрами и килограммами, твердый работник - свой социалистический рай, памятниками и художественными картинами. Натуральный обмен.

И главное, платили неплохо, плюс командировочные, плюс интересные маршруты по всей стране вплоть до Камчатки и Сахалина - ЕХАЙ НЕ ХОЧУ! Странствуй на здоровье, стражди... Жена, колхоз "Восьмое марта", по специальности работала, а толку что? Где теперь ее Александр Блок, которого она якобы всю жизнь изучает? "Слушайте музыку революции!" Снова - дослушались. Теперь жена по сокращению штатов пытается устроиться к победившему классу в гувернантки, детям богатых песню петь - "По вечерам над ресторанами...". А Блоку, как выяснилось, медведь с детства на ухо наступил. Вот она теперь и мечтает в свободное время (которого у нее навалом) открыть этот самый ресторан, чтоб накормить всех "семейными обедами": жареные пельмени, гречневые оладьи подслащенные, наперченные творожные пампушки, яичница с черствым хлебом (фирменные блюда за время изучения Блока, то есть за целую жизнь), а пока с рестораном не удалось, кормит друзей (полдома), так что хорошая идея окончательно превратилась в бесконечное застолье и бардак. Сын туда же, поддакивает: зачем тебе, мамочка, Александр Блок, я так люблю пампушки кушать. Пляшет в ансамбле "Буратино" для избирателей, бегая по залу в клетчатых штанишках, ловит разноцветные пузыри, которые будущие кандидаты надули и раскидали для публики по своему позорному амфитеатру.

Нельзя! Нельзя плясать, как дети, на взрослом веселье. Козлищем станешь. Нельзя накормить всех! Все уже и так накормлены.

Тут по телевизору прокрутили мотив со словами - "Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново". А на фоне мотива кандидат сидит, ртом дергает. Для вас, может, и не ново, а для меня - ново. Поэтому я снова поеду в командировку за этой самой жизнью, и не из продажности, не из-за своих деревянных, не из-за ваших зеленых. Перед отъездом, правда, дома облаяли - не от той организации деньги берешь. А какая может быть организация - что я, жидомасон, что ли? Плохо тебе, если по стране объявили конкурс скрытых талантов и муж твой привезет в дом красно-черной икры из священных вод родины, помешает это твоему ребенку пузыри ловить? И она туда же - ртом дергать: не ново, не ново... Это они в целях агитации таланты ищут. Эх! А была ведь патриотка, почти декабристка, провожая в очередную командировку, руку рукой жала, слезу слезой утирала. Теперь же, как волчица,- только чтоб по ночам на луну выть, пить в лесу воду из гнилых пней. А сама не воду пьет, а что получше. Эх, где же ты теперь, моя Татьяна?..

Так со слезой думал Петр Петрович, отправляясь в командировку. В общем, отбывал. И так получалось, что сам он, бывший когда-то как бы изгоем, едет теперь, чтобы других талантливых изгоев откапывать. Жена побросала ему в сумку бельишко, бутерброд от семейного обеда, тайно и явно брезгуя. Книжку какую-то сунула с картинками. Развернул уже в СВ - явно перепутала, надо было сыну в ранец, а она Петру Петровичу. "Евгений Онегин", новое издание размером с энциклопедию русской жизни. На прощанье грустно так поглядела, свято. Как будто знала, что сбилась с правильного курса. Но свято место, как известно, пусто не бывает, кто-то там другой поселяется, и поправить уже ничего нельзя. Не ново...

Ребенку завтра снова в школу, как он выражается, в мир скуки. Она снова с утра опухшая - без Блока ей, видите ли, СТРАШНО ЖИТЬ. А ведь бесстрашная была. Почему же Петру Петровичу не страшно? Да потому, что он в сторону страха своего едет. Вагоны скрипят, на ходу лязгают...

Перед самым сном в удобном, без второго пассажира, купе СВ в бумажных розочках и плюше, Петр Петрович раскрыл положенную книжку с картинками. Там, на первой странице, стоял Пушкин в своем широком боливаре и фраке с оттопыривающимися фалдами - диссидент и франт тех лет. Новенькие, неразрезанные страницы не давались пальцам, и Петр Петрович стал клевать носом, куда-то проваливаясь... в студенистое пространство за окном, в непроваренное и несъедобное блюдо российских железных дорог.

Пейзажи, на секунду слипаясь, тут же со скрежетом отталкивались друг от друга... Дома, скверы, церкви, добрый знакомец Данилов монастырь... Далее на полустанках люди, одетые непонятно как и во что, всё как на оставленной планете... чужие названия в рамочках... вдруг почему-то какие-то ВАНДЕИ зачем в русской глубинке станция-вандея французской губернии, оплот реакции и самодержавия?..

ОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ (ВЕСЬМА МУЧИТЕЛЬНОЕ СВОЙСТВО)

И вдруг - история какого-то скитальца мелькнет среди ночных огней по обе стороны рельсов, неутолимая ненависть и вечная, неизвестно откуда взявшаяся любовь к этому пространству обожжет... весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест... летящий без остановок поезд... темные вскрики станционных табличек...

ОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ

Откуда это к нему подкрадывалось, из какого тайного знания? Из маминого "знания" - вот откуда, из ее "скрижалей". Зав. учебной частью по литературе: литературный ЗАВУЧ. Звучало гордо! Бесконечный спецкурс, а не детство. И жена вслед за мамой - такая же всезнайка. Онегин, Петр Петрович, да будет вам известно, странствует по реке жизни, но она для него оказывается рекой Империи. Он не омолаживается в священных водах, не воскресает для новой жизни, а наоборот - как мертвец, глядит на дымные струи. Романтическая стихия странствий выносит ему на повестку дня лишь один вопрос: зачем я пулей в грудь не ранен? Зачем не хилый я старик? В тот дымный и седой поток преданий, куда заглядывает Татьяна, ему не вступить. Он просто пьет свой бокал, сынок, слышь, Петр Петрович,- просто берет бокал и пьет его до дна, но автор нарочно подмешивает ему туда слишком много воды. Если он и погружается, то это скверное погружение - "кареты, люди тонут, вязнут", все тонет-вязнет в одесской грязи, в жизни нечистой и мелкой. Пока не подключается воображение самого автора. И вот тут, сынок,- следи, следи! Да очнитесь же вы, Петр Петрович! Все так и начинает сверкать влагой, брызгами вина, блеском новых товаров с торгового корабля. День как будто умыли, омыли. И скука онегинского путешествия оказывается выставленной напоказ, как в каком-то вечно идущем представлении. Но из героя он становится зрителем, на которого уставлен глазищами целый театр. "Прозрачно-легкая завеса объемлет небо" - и сейчас, следи, следи, завеса-занавес раздвинется, и там проглянет будущая развязка... Из простого зрителя он должен превратиться в зрителя тайны, в тайнозрителя смотри, как все кругом замерло в ожидании, почти уже не дышит. Все, все молчит... Лишь море Черное шумит.