Тем временем ангел - вот те крест! - сделался еще небеснее и лазурнее и, не смущаясь наличем в окне защитного стекла, а также размерами малогабаритной квартиры, в которой суровые законы трения тел друг о друга уже давно перевыполнили все планы по сближению, стал воистину приближаться. И наконец оказался близок до такой степени, что она, протянувшая руку оттолкнуть, неожиданно для себя обвила тоненькую шейку лебяжьим крылом и поцеловала пришельца прямо в безглазое личико.

- Дай ему, дай, - отчетливо прошептало дитя, конечно же, телепатически. Но тут же было услышано, о чем свидетельствовала легкая краска ответного стыда.

- Какому это ему? - попробовала удивиться она, но почему-то не удивилась.

- Две птички, две птички... - шелестел телепатический шепот, а пальчики уже дотрагивались до ее цветущих сосцов, ротик (которого, напоминаем, не было)

тянулся припасть и испить, и вместе со сладким стыдом она вдруг испытала чувство материнской гордости: такое, мол, дитя, а уже умеет считать на неродном для себя языке... но и сама успела сосчитать, что пальчиков у него на каждой ручке не пять, а четыре, и кожа не как у людей, оставляет привкус паутины в осеннем лесу - прикоснется к губам сухо и легко, но так, что не отлепишь. Ей стало радостно и безнадежно. Она как бы была уже сама не своя, а непонятно чья, совершенно чужая и прозрачная. Словно через нее, хотя и помимо, открывался какой-то небывалый сквозной вид с вечнозеленой жизнью листьев и их золотой смертью, летящей с небес на землю веселящей влагой дождя и снега, темно-красным напитком зари, невинной белизной звезд и чьей-то, но не ее рукой, машущей кому-то вслед; там было все, что может почувствовать спящая душа, когда она повязана, повита собственным отсутствием в этом лучшем из миров, когда всего один шажок - и можно умереть, кончиться, даже не заметив смерти, как ничто в природе не замечает, потому что в ней все вместе и слитно, а, значит, твоя смерть уже не смерть, а чья-то жизнь.

Прямо на уровне ее засыпающего зрачка лучами расходилась жилочка, по пищевому тракту медленно текла капелька жидкости -слюнка, догадалась она! Посверкивала тонкая оболочка плевры, изнутри выстилая резервуар для легких и того средостения, в глубине которого между грудиной и реберными хрящами, над самой диафрагмой в листообразной сумочке билось и пульсировало сердце - все темно-алое, крепкое, как детский кулачок, и беззащитное, как попавшаяся бабочка.

Конусообразная полая мышца с силой выталкивала из себя кровь и прогоняла ее по большому и малому кругам, попутно омывая все ткани и поры, а потом возвращала себе же как вечный ток жизни. Полный круговорот происходил примерно за одну минуту.

Она подняла руку... Достаточно было зажать один из проводящих путей, перекрыть какую-нибудь магистральную артерию... она подняла руку и перекрестила сроднившееся с нею небольшое тельце, его мускулистые потуги и его нежный, прозрачный покой - перекрестила, хотя была, как и все, рождена в безверии, чуждая религиозному дурману и мракобесию.

Проснулась она несколькими часами спустя, но не в своей постели, а на полу, возле наглухо затворенного окна. Вернее, ее разбудили. И, разбудив, объяснили, что память у нее временно заблокирована - геперь она не будет помнить того, чего не надо. При этом, смеясь, тыкали пальцем в осенне-зимнее пространство, где темнела шарообразная вмятина и по земле к дому шли следы четырех взрослых и двух детских ступней. Они уже еле угадывались при свете дня и окончательно терялись на фоне серых панельных стен, среди траурных разводов на стеклах, в буйных зелено-алых хитросплетениях ее любимых гераней уже здесь, по эту сторону окна...

В ответ она тоже тихо рассмеялась и сказала, что, конечно же, ничего такого не помнит. Разве что какое-то космическое сияние во дворе дома. Однако она помнила:

детское личико без глаз, взгляд ниоткуда и еще такое, о чем молчать бы и молчать до Страшного суда, если, конечно, сможешь дожить.

- Проснись, кудрявая! - муж подбадривающе хлопнул ее ладонью по спине, а те, кто объяснял, побежали за телевидением, чтобы вовремя отразить на голубом экране этот в общем-то ставший рядовым научно-фантастический факт обмана зрения.

Она вплотную приблизилась к окну. Мир по ту сторону гераней был как всегда прекрасен, но абсолютно пол, приняв в данный момент форму гигантского куриного яйца, из которого через дырочку вытянули живое содержимое. Хоть сейчас раскрашивай красками и вешай на вселенскую елку. Она прижалась губами к стеклу и поняла, что это - конец ее сна.

"Девочка-мутант родилась как плод эксперимента экипажа НЛО с людьми Земли.

Обладает песьей головой светлого лохматого пуделя и человеческим телом, покрытым шерстью. Умеет разговаривать как с людьми, так и с животными. Постепенно все больше превращается в собаку. На лапах вырастают острые когти, в собачьем лае уже трудно различить остатки человеческого голоса..." (Из газеты "Weekly World News").

Внимательно просмотрев телепередачу, где какая-то женщина вполне убедительно рассказывала ведущему, как к ней с целью любви являлся натуральный пришелец из космоса, Вова кивнул. Ради таких моментов и стоило жить, они окрыляли и одновременно рождали чувство глубокого удовлетворения.

Вова каждый день включал телевизор с утра пораньше, зажигал, так сказать, окно в мир. Вся комната наполнялась голубым эфиром, а вместе с этим приходила уверенность, что человек у нас не лишний, никто не исчезает бесследно и не возникает из ничего.

Сначала у Вовы телевизора не было, а потом он его купил, и все встало на свои места. Телевизор был куплен не в рассрочку, а сразу же, и не какой-нибудь, а цветной ящик. Вова вложил в него все свои сбережения, складывающиеся из месячной пенсии по инвалидности и сумм от ежедневно сдаваемых пустых бутылок.

Сам Вова, разумеется, не пил, здоровье не позволяло. Просто он жил в те еще времена, когда под ногами валялось всяческое добро. Бутылки он сдавал в пункт за деньги, а все остальное отсортировывал и самое лучшее приносил к себе домой - складывал в кучу под елку. Елка сохранилась с какого-то Нового года и уже так долго стояла на полу комнаты, что совершенно прижилась и перестала осыпаться.

может быть, даже пустила корни. Под ее законсервированной зеленой хвоей жили Вовины вещи: части посуды и мебели, множество разнокалиберных билетиков туда и обратно, детские игрушки, среди которых был розовый колобок с красным высунутым языком, а также остатки некогда богатой библиотеки: "Похвала глупости"

Э.Ротердамского в глянцевой суперобложке, адаптированная для детского возраста повесть А.П.Чехова "Палата номер шесть", неакадемическое издание "Идиота"

Ф.М.Достоевского, зачитанная до дыр книга Вик.Ерофеева "Жизнь с идиотом" на неизвестном языке с карандашными пометками "какая чушь" и "махровая пакость" - по ней была написана одноименная гениальная опера А.Шнитке, отрывки из которой Вова слушал по телевизору, удивляясь и радуясь приключениям своего тезки-идиота.

Сам Вова, безусловно, был не идиот. Он знал массу вещей и мог наизусть прочитать любой текст вне зависимости от его длины и достоинства. Сначала он вообще все помнил абсолютно точно, вплоть до запятых, а потом уже и не очень точно, но ведь все равно помнил же!

Просто иногда в его голове происходило какое-то короткое замыкание, и он начинал повторять одно и то же слово. Это называется переверацией, и ничего особенного в этом нет.

Мама, правда, морщилась и частенько называла его "идиотом", а елку "мусором", но решительных действий не предпринимала. С тех пор, как Вова стал повторять одни и те же слова, она лишь изредка навещала его, отселив в однокомнатную квартиру на первом этаже кооперативного дома - поближе к земле, - где сама жила на последнем - поближе к небушку.

Вова с ненавистью посмотрел на потолок. Каждый день кто-то верхний изо всех сил щипал там бас-гитару за самые нежные места, и она омерзительно стонала. Стон просачивался через потолок, небольшими лужицами скапливался над Вовиной головой.