А может, ниоткуда Господин Петерс не появлялся и не раскладывал по полочкам ничьи непослушные строки. Может, он всегда существовал где-нибудь за кулисами литературной сцены и просто дергал за невидимые веревочки марионеток-поэтов, заставляя их двигаться, жить и писать согласно заранее продуманному им сценарию. Несчастный Рильке - он-то воображал, что пестует и лелеет новый стиль, открывшийся каким-то чудесным образом лишь его чуткой душе, мучительно переживал удары равнодушия и высокомерия, которыми награждала его публика и обосновавшиеся в журналах коллеги, неспособные еще понять... Но на самом-то деле волноваться было абсолютно нечего: ведь ниточка, двигавшая его пером, и та, что раскрывала рты воинственным невежам-оппонентам, находилась все равно в одних и тех же надежных руках, в руках Господина Петерса, еще тогда, вероятно, предусмотревшего каждую деталь в судьбе своего подопечного. Ведь если хорошенько вслушаться в то, с какой легкостью Петерс ориентируется в подробностях творческой биографии анализируемого им поэта, как грациозно лавирует он среди хрупких конструкций витиеватых строк, сотканных прихотливой лирой, как четко проводит границу между "состоявшимися" и "несостоявшимися" стихотворениями, то невозможно удержаться от мысли, что перед вами стоит не автор многочисленных литературоведческих монографий, а человек, принимавший активное участие в составлении той самой книги за семью печатями, в которой все, чему суждено когда-либо разыграться в этом мире, заранее предопределено и снабжено соответствующей оценкой по пятибалльной системе.
Казалось, Петерс проглотил непокорных некогда поэтов, и все они томились теперь в его тучном теле, как бабушка с Красной Шапочкой в животе у волка. Освободить их не было никакой возможности, и потому мы, студенты, раскрыв рты, наблюдали за тем, как он, словно завхоз, в чьем распоряжении находятся ключи от алмазного фонда, достает время от времени наружу то или иное сокровище, благосклонно позволяя нам любоваться частичкой своего богатства. И сколько ни старалась я уговорить себя, что литература принадлежит всем без исключения, все равно каждый раз, когда я раскрывала стихотворение Рильке или кого-либо из его современников, не заглянув предварительно в составленный Петерсом комментарий, меня теперь не оставляла мысль, что в моей руке яблоко, сорванное тайком в чужом огороде. Вот-вот, думалось мне, Господин Петерс как законный Хозяин подоспеет к месту преступления и, плотно прикрыв калитку, откажет мне в качестве наказания в праве посещать организованные экскурсии по возделываемому им участку. Так и останусь я одна со своими украденным яблоком, без всякой надежды насладиться когда-либо цельной панорамой этого райского поэтического сада с той единственной платформы обозрения, путь к которой знает только профессор Петерс.
Разумеется, я не хотела навлечь на себя подобное проклятие и потому на всякий случай садилась каждое занятие в самый первый ряд, чтобы как можно подробнее законспектировать все сказанное профессором. Вскоре мне представилась и замечательная возможность пообщаться с ним лично. Дело в том, что при распределении тем для письменных зачетных работ в нашем семинаре мне достался "Образ ангела в лирике Рильке". С тех пор я почти каждую неделю заходила в кабинет Господина Петерса, чтобы поговорить с ним про ангелов и про то, как найти к ним научно-аналитический подход. Сам Петерс прекрасно разбирался в этой теме, он даже когда-то, лет десять назад, написал целую книгу про значение ангелов в одном из поздних сборников Рильке. В своей книге профессор противопоставлял образ ангела, исполняющего в глазах лирического героя роль посредника между земной и божественно-небесной сферой, образу возлюбленной, затягивающей преданного ей героя в какие-то головокружительные пропасти, прочь от той лестницы к небесам, вверх по ступенькам которой его манит невинный ангел. Всякий раз, когда мы с ним встречались, чтобы поговорить о моей работе, Господин Петерс повторял мне этот тезис на разные лады, подкрепляя его любопытными примерами из текстов. Мне оставалось лишь согласно кивать головой.
Да, я соглашалась с ним, но только потому, что я в то время ничего толком не знала об ангелах, так как мне еще не приходилось общаться с ними на практике. Вообще, в тот первый месяц в Германии, как я уже говорила, мне почти ни с кем не приходилось общаться и мои дни протекали довольно однообразно. Утром я просыпалась в малюсенькой комнатке студенческого общежития и прямо в пижаме отправлялась на кухню, чтобы приготовить себе кофе со сливками. Или без сливок. Это уж как получится: все зависело от того, удастся ли мне отыскать в холодильнике, забитом продуктами соседей по коридору, мой собственный пакет сливок. Вероятность составляла примерно пятьдесят процентов. Но даже в случае успеха надо было еще разыскивать принадлежащую мне посуду, которая за прошедшую ночь почему-то успевала переместиться на чужие полки. Я завидовала героине одной из русских народных сказок, нашедшей способ следить на расстоянии за сохранностью испеченных ею пирожков и потому с полным правом утверждавшей: "Высоко сижу - далеко гляжу". Мне тоже хотелось знать, куда делась моя посуда и в какой угол холодильника попали на этот раз мои сливки. Но как простая смертная я была абсолютно бессильна перед хаосом, постоянно царившем на нашей кухне. Вот и сейчас я могу лишь описать ту картину, которая каждое утро открывалась моему удивленному взору, вынужденно оставляя без ответа вопрос о том, что конкретно разыгрывалось здесь во время моего отсутствия. Так уж устроен мир: причины намного труднее находить, чем их следствия.
Кроме переместившихся в пространстве чашек, ложек и продуктов питания, меня встречали на кухне столпившиеся на столе полупустые бутылки из-под пива, холодные сосиски в бумажных тарелках и какие-то грязные лужи на полу. Впрочем, больших проблем с этими молчаливыми свидетелями того, что накануне здесь имело место нечто хоть и не совсем понятное, но весьма грандиозное, у меня не было: я довольно быстро научилась весьма ловко перепрыгивать через лужи, а на стоявшие на столе объедки вообще выработала совершенно особый взгляд, позволявший мне созерцать их с определенной мысленной дистанции, будто они были всего лишь частью некоего экстравагантного трехдимензионального натюрморта. Все равно, пока я готовила свой кофе, а затем пила его, пристроившись к свободному краешку стола, в моей голове беспрерывно скакали ангелы из книги Господина Петерса, иногда подгоняемые ударами кнута, которым так прекрасно владел Dominus Bonus из учебника латыни, и каким-либо посторонним мыслям вряд ли нашлось бы там место.
После завтрака я одевалась, шла в университет, в промежутке между лекциями обедала в студенческой столовой, вечером, если было желание, гуляла немного по городу, а потом возвращалась в общежитие, чтобы приготовить уроки на завтра. Залезая перед сном в кровать, я ловила себя на том, что думаю об ангелах и о Добром Господине с кнутом, вернее, я за весь день и не переставала о них думать. Получается, куда бы я ни ходила, что бы ни делала, мои мысли постоянно оставались на одном месте.
Я чувствовала, что лишь что-то абсолютно сверхъестественное могло нарушить привычное течение моей жизни, как внешней, так и внутренней. И вот в один прекрасный день я оказалась на этой вечеринке. Каким образом меня туда занесло? Это почему-то стерлось из памяти. Скорей всего, тут уже было некое предопределение, так что не все ли равно, какое именно обстоятельство избрал строгий перст судьбы, чтобы указать мне мое место?
Поначалу, правда, я едва ли ощущала себя там на своем месте. Да, даже места, куда можно было бы присесть, мне на этой party не нашлось: вот я и перемещалась бесцельно, как сомнабула, из одной полутемной комнаты в другую, не решаясь опуститься на пол, как это сделали прочие гости, которым тоже не хватило стульев, кресел и диванов. Музыку, рычавшую из расставленных по всей квартире динамиков, я уже перестала воспринимать - только оглушительный бас время от времени ударял меня в спину или в грудь мощной звуковой волной, и тогда я инстинктивно протягивала руку к ближайшей стенке, чтобы не упасть. Кто-то прополз мимо и, подобрав валявшуюся под столом пачку картофельных чипсов, уполз назад в свой угол. Кто-то зажег сигарету об одну из полурастаявших свечек, покоившихся в высоком, по-антикварному изящном подсвечнике и, закурив, стряхнул пепел в фарфоровое блюдце, расписанное голубовато-розовыми балеринами. Кто-то громко взвизгнул, подпрыгнул вверх, сверкнув глазами, но тут же снова замолк, осел и слился с многозначительной темнотой.
