Работая над рукописью своей книги, я снова прочитал ее и как бы услышал продолжение нашего давнего спора на Кронверкском проспекте.
Уже не "многомиллионная масса обывателя, политически безграмотная, социально невоспитанная", не "звериные инстинкты улицы", которые на каждом шагу мерещились Горькому, окруженному тогда интеллигентами-обывателями, напуганными размахом революции, а прежде всего - русский пролетариат, его революционная энергия оказались в центре внимания автора. Он пишет об этом о людях труда, героях революционных битв и гражданской войны - с нескрываемым восхищением прозревшего человека.
"Еще вчера весь мир считал их (рабочих, крестьян, солдат России. - В. В.) полудикарями, а сегодня они, почти умирая с голода, идут к победе или на смерть пламенно и мужественно, как старые, привычные бойцы... Честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце - русский рабочий человек верит, что его братья по духу не дадут задушить революцию в России, не позволят воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает".
Это был голос Буревестника, Данко. Сердце Горького снова горело, как солнце, и ярче солнца.
И виделись мне сквозь годы борьбы, лишений, потерь и побед Митины глаза, слышался его спокойный басок: "Горький - наш. Он будет с нами. Вот увидишь, братуха".
Статья в журнале "Коммунистический Интернационал" окончательно примирила меня с писателем.
28 мая 1928 года я стоял в Москве на огромной привокзальной площади, заполненной тысячами людей. Пестрели транспаранты, колыхались знамена. Высоко над головами поднимались портреты Горького. Со времени встречи Ленина, 3 апреля 1917 года, я, признаться, не видел ничего подобного. Подходили все новые и новые колонны. Мы, слушатели Академии имени М. В. Фрунзе, стояли почти у самого Белорусско-Балтийского вокзала. На транспарантах и под портретами - надписи; "Певцу революции, нашему Горькому - привет от завода имени Владимира Ильича!", "Нашему Буревестнику другу советских людей - рабочие фабрики "Буревестник", "Добро пожаловать, наш Алексей Максимович Горький!"
Загремел торжественный марш. Дорогого гостя буквально вынесли на площадь. Несли на руках по дороге, усыпанной цветами.
Вот он взошел на трибуну. Я всматривался в каждую черточку его лица. Тот же ежик волос, кустистые брови, рыжеватые усы. Глубоко сидящие глаза смотрели широко и радостно. Среди встречающих - членов правительственной комиссии - я увидел Смидовича. Над вмиг притихшей площадью громко прозвучал его голос:
- Слово имеет Горький.
Горький стоял на трибуне и молчал. Губы его шевелились, но ничего не было слышно. Очевидно, от волнения он не мог произнести ни слова. А когда заговорил, сказал, что взволнован и потрясен, что не оратор, не умеет да и не любит произносить речей, а если бы умел и любил, то все равно не в состоянии выразить и сотой доли того, что чувствует сейчас. И добавил: "Лучше я об этом напишу".
В последний раз я близко видел и слышал Горького летом того же 1928 года в Центральном доме Красной Армии. На этот раз выступление его скорее напоминало беседу. Чувствовалось, что стихия Горького не трибуна, а вот такой задушевный разговор. В нем, однако, сквозило то же удивление, что и в день встречи. "Мне, - говорил он, - кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать. За это время страна помолодела. Такое впечатление, что среди старого, в окружении старого растет новое, молодое. Вот что я вижу. Молодую страну я вижу. И я за это время помолодел".
Странное дело, Алексей Максимович и впрямь летом 1928 года показался моложе того Горького - из лета 1917-го.
Горького люблю перечитывать, и особенно его очерк "В. И. Ленин", - на мой взгляд, лучшее из всего написанного в прозе о Владимире Ильиче, строгом учителе и добром, заботливом друге писателя. И каждый раз с особым чувством читаю горьковские строки, предельно самокритичные, словно подводящие итог всей его жизни и нашему спору-разговору в июне 1917-го.
"В 17-18-х годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными... Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои "Тезисы", я, - вспоминает Горький, подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству...
С коммунистами я расходился по вопросу об оценке роли интеллигенции в русской революции... Русская интеллигенция - научная и рабочая - была, остается и еще долго будет единственной ломовой лошадью, запряженной в тяжкий воз истории России. Несмотря на все толчки и возбуждения, испытанные им, разум народных масс все еще остается силой, требующей руководства извне.
Так думал я тринадцать лет тому назад и так - ошибался"{73}.
"Есть такая партия"
Крылатые слова. "Обещали бычка, а дают тычка". Реплика с места ("Есть!"). Историческая речь. Беседы с делегатами. Запрет демонстрации. На заседании большевистской фракции. Сражение в пушечной мастерской. 18 июня ("Вся власть Советам!" - говорили знамена).
Эти слова давно стали крылатыми. Их знает, надо полагать, каждый старшеклассник. Известна и картина под названием "Есть такая партия!".
Я был свидетелем инцидента, определившего сюжет картины. Вот какие события предшествовали знаменитому эпизоду на съезде. В конце мая в Петроград стали прибывать делегаты I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Регистрация членов большевистской фракции проходила в Центральном Комитете партии во дворце Кшесинской.
Привлекли к этому делу и нас, активистов "Военки". В одной из комнат первого этажа мы поставили стол. Над ним повесили плакат: "Регистрация делегатов". Прибывающим на съезд делегатам от большевиков выдавались "пропуска" на заседание фракции - кусочки бумаги с написанным карандашом номером и печатью Центрального Комитета.
...Во дворце Кшесинской - уже привычная для нас сложившаяся в последние недели обстановка. Очереди представителей частей, заводов у книжного склада. Отдыхающие после караула в каменной беседке или прямо под балконом солдаты, матросы. Среди них - и бойцы нашей группы охраны. Ночевали мы нередко - май выдался сравнительно теплым - тут же в саду, среди пальм, орхидей и прочей экзотики; и только в дождливую погоду забирались в дом, предназначенный для прислуги бывшей хозяйки дворца.
Броневики у входа, обвешанные оружием люди, солдатские котелки, закопченные чайники, иногда даже подвязанные к поясу (без кипятка солдат что без махорки) на фоне нарядного особняка представляли весьма живописную картину для прибывающих из разных уголков России делегатов.
С каким настроением являлись они на съезд?
Каждый шаг Временного правительства обнаруживал все большую пропасть между его политикой, практическими делами и чаяниями народа. Народ жаждал мира, а Керенский готовил наступление на фронте. Рабочие требовали хлеба, а коалиционное правительство сократило и до того голодный паек до трех четвертей и полфунта на человека. Трудовое крестьянство стремилось получить помещичьи земли, а эсеровский краснобай министр земледелия Чернов по-прежнему кормил их обещаниями.
Высокий армеец, делегат Юго-Западного фронта, - мы разговорились с ним накануне открытия съезда - сказал, как резолюцию наложил:
- Обещали бычка, а дают тычка. Обещалкиных и палкиных в этом правительстве хоть пруд пруди. Да палкой теперь народ не напугаешь, а обещанную шапку, известное дело, на уши не наденешь.
Народ устал ждать, а Временное правительство не хотело, да и не могло решить ни один из острых, не терпящих отлагательства вопросов, поставленных на повестку дня самой революцией, историей, народом. Оно продолжало вести страну по пути империалистической войны, разрухи, голода - к неминуемой катастрофе.
В такой до предела накаленной политической обстановке открывался 3(16) июня I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.
