Капитан поднял на ходу чьи-то брезентовые рукавицы, натянул на руки и впрягся вторым пристяжным при коренике Мамасе в азартную работу.

- И-и-и рраз! - кричит он молодо. Макридин брюзжит:

- Негоже капитан-директору так вот свой авторитет ронять. По кораблю голышом бегает, точно папуас.

- Папуасы нынче в нейлоне ходят, - замечает стармех. - Ты бы вот скинул с себя синтетику, а то потеешь без нужды.

- Аи, пошла, пошла, родимая! - взахлеб пьет капитан радость жизни.

Вода бурлит, выталкивается родничками в том месте, где тунец ломает и сломать не может великую свою беду. Трое рыбаков, мешая друг другу, перехватывают леску, подтаскивают тунца к железному, испятнанному ржавчиной борту траулера.

И вдруг тунец выпрыгивает из крутящейся воронки и, огромный, играющий переливчатым блеском чешуи, делает свечку, словно для того лишь, чтобы люди могли на него полюбоваться.

- Глазам больно! - восхищается Соломаткин. - А черт...

Внезапно тунец пропадает из виду, вода перестает бурлить и вспучиваться, леска провисает, а трое оплошавших рыбаков, нелепо взмахивая руками, падают на груду пристипомы под гогот и возгласы болельщиков.

- Ушел! - слышу я отчаянный возглас капитана. - Как же так, а?!

О фальшборт бьется пустой крюк, весь в розовой пене и пузырях.

- Не жилец теперь тунец, - говорит стармех. - Ничего, капитан свое возьмет. У него самолюбие.

У меня тоже самолюбие. И даже больше того - гонор, унаследованный мной от деда Адама, представителя самого романтического и болезненно самолюбивого народа, как полагают некоторые историки. Дед Адам давно в могиле, но кровь его гордая играет во мне, ударяет в голову (на волосок от инсульта), и тогда я совершаю поступки подчас настолько нелепые и смешные, что уже потом, когда поостынешь, сам диву даешься: да неужто это я?

- Слушай! - говорю я Юрке Мазяру, ощущая противное дрожание своего голоса! - не достанешь ли ты мне леску? Достань, друг!

- Попробую... Хотя вряд ли...

Но стармех, умница, вник в мои пожелания и говорит Мазяру:

- На тебе ключ, сбегай в мою каюту. Леска в рундуке под койкой.

Через минуту Мазяр прибегает. Я вырываю у него из рук заветную снасть, бегу к "карману", выхватываю из кучи пристипо-му, насаживаю ее на крючок и... останавливаюсь в нерешительности.

Уже не одна, а три лески за бортом - вон сколько у меня конкурентов, и все - умельцы.

"Не лезь в толпу, в толпе не бывает удачи. Обособься!" - вспоминаю я мудрое правило.

Но это очень трудно - обособиться, когда вдоль фальшборта, во всю длину кормы, выстроились охотники и ротозеи. Всунуться некуда, не то что размахнуться.

А вот у слипа [Спуск в корме промыслового судна] - пусто. Но как туда завернуть тунцов, чем привлечь? Вот задача!

- Ты правильно позицию выбрал, - одобряет Соломаткин, появляясь возле меня. - Удобье всякому делу под спора. По слипу его, голубчика, легче выбирать будет. Не оборвется. Вот только привадить нужно. Ну, это мы сейчас наладим.

- Юра! - кричит стармех. - Давай тару!

Юра быстрехонько сбегал в трюм, тащит ящик из гофрированного картона. Набиваем ящик пристипомой, и стармех с Мазяром взволакивают приваду на переходный мостик над слипом. А я остаюсь внизу и закидываю удочку в синий океан, в веселую, прозрачную волну, которая шипит и играет, точно газированная вода в стакане.

Помню, дед Адам, зарядившись чекушкой казенки, разглагольствовал в кругу домочадцев:

- Душа человеческая не имеет постоянного обиталища. Она перемещается в теле сообразно обстоятельствам жизни. К примеру, на пиру душа во чреве ликует, а ежели к женщине подступаешь, то...

Остальное было не для моих ушей, договаривалось шепотом, и я слышал только раскатистый смех отца, ворчню бабки и испуганный возглас матери: "Адам Казимиро-вич, да побойтесь вы бога!"

И вот только теперь, очутившись волею всемилостивой судьбы у Гавайских островов, приобщился я наконец к истине, светившей деду Адаму.

Без всякого сомнения, грешная моя душа интенсивно перемещается сейчас из всех прочих мест в пальцы - вон как они дрожат и пляшут на зелёной витой лесе! И все добавляется, добавляется в пальцах души, а океан поет могуче, органно, и обнимается с небом, и смывает с меня все радости и обиды.

Ничего не требует чрево, голове не до рифмы, телу не до нимфы, и только пальцам горячо до вскрика - в них душа!

- О чем размечтались?! - кричит мне в ухо Макридин.

- А?..

- Наживку я вам принес отменную. Десять штук в порту заморозил. Думал, сам побалуюсь рыбалкой, да что-то расхотелось. Пользуйтесь, для хорошего человека не жалко.

- Что это? - беру я у зава три узкоте-лые, с фиолетовым отливом рыбки.

- Госпожа сайра. Тунец ее любит до беспамятства. А пристипому с разбором берет. И то с великой голодухи.

- Спасибо, - говорю я заву, мгновенно проникаясь к нему симпатией. Выбрав леску, сдергиваю с крючка лопушистую пристипому и аккуратно насаживаю элегантную, хорошо сохранившуюся в морозильной камере рыбку.

В пальцы от рыбки входит холод, и душа моя перемещается в какое-то другое место,

Поостыв, я уже способен видеть дело так, как оно есть.

Пристипома, сброшенная моими асси-стентами с переходного мостика, некрасиво замусорила океан за слипом, ветер медленно уволакивает ее прочь от траулера. Тунцы этой пристипомой, конечно, побрезгуют - у них сейчас не голодуха. Макридин припрятал еще семь рыбок, красота их неотразима. Попросить, что ли, на приваду?

- Вот если о капитане писать будете, учтите: он фигура колоритная, но весь из прошлого, - бубнит зав за моей спиной. - Ему еще мерещатся те золотые денечки, когда камчатцы у берега рыбу штанами ловили, стены в хатах красной икрой штукатурили, секстанта в руках не держали, определялись на глазок, по звездам, из навигации одно знали: "Не водись с бядою, не ходи тудою". Степанычу бы под парусами плавать, он машинного духа не терпит. А что в океане сделаешь без настоящей техники? Без современных судов и орудий лова? Океан богатый, с него брать и брать. Взять хотя бы тунцов этих. Мировецкая продукция! Мясо - от говядины не отличишь. Даже вкуснее. Деликатес, блюдо миллионеров. Нам бы этим блюдом его величество пролетариат угощать. На тунцов, говорю я, нужно бросить рыбацкий флот, вот куда! Тунцов в морях тьма-тьмущая. И они в океане, читал я, на самой вершине биологической пирамиды... Морозить их и морозить!

- Так давай морозь, - разрешаю я.

- Э, не так просто! Специальные суда нужны. Тунцеловы. У бэмээртешки нашего какая скорость? Десять, от силы двенадцать узлишек. Да и то при хорошей погоде, когда ветер в пятку. А тунец сто километров в час дает.

- Велики ли тунцы? - спрашиваю я на тот случай, если все-таки клюнет.

- У Гавайев не очень. Попадаются экземплярчики килограммов на сто. И чуть побольше. А вот есть тунец - по научной классификации "обыкновенный", - так он, скажу вам, вовсе не обыкновенный. Достигает трех с половиной метров длины и потянуть может около тонны. Такого, ежели бы сел на крючок, лебедкой пришлось подымать на борт. Только какая леска выдержит!

- Но ловят их все же на удочку?

- Американцы, богатые бездельники. В промысловых же уловах преобладают малютки длиной около метра и весом от десяти до двадцати двух килограммов. Добывают их ярусами, кошельковыми неводами да еще вот такими удочками, как у вас в руках. Примерно пятьдесят процентов мировой добычи тунцов дают Япония и США.

Макридин выбрасывает эти данные, как компьютер - равномерно, четко и бесстра-стно. И все же лирический родничок по-шумливает, чувствуется, внутри у зава.

И даже пробивается иногда тонкой струйкой наружу. Макридин тогда пугается и спешит завалить родниковую струйку буреломом фраз вроде: "дадим стране побольше тука с высоким содержанием протеина!"

- Вы уже порядочно репортажей передали в газету, а вот о рыбодобытчиках наших славных, чей самоотверженный труд... пока ни гуту, упрекает меня Макридин.