Но скульптор отказывался даже от обезболивающего. Илья Петрович за ним ухаживал, но теперь дворник ушел на несколько часов, и Колдаев читал псалтырь. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене, — шептали его пересохшие губы. — Яко стрелы твои унзоша во мне, и утвердил еси на мне руку Твою. Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих. Яко беззакония моя превзыдоша главу мою, яко бремя тяжкое отягощеша на мне». — Так, Господи, так! — восклицал он, крестясь слабеющей рукой. «Возсмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего. Пострадах и слякохся до конца, весь день сетуя хождах. Сердце мое смятеся, остави мя сила моя. Друзи моя и искреннии мои прямо мне приближишася и сташа, и ближнии мои отдалече меня сташа и нуждахуся ищущии злая мне глаголаху суетная и льстивным весь день поучахуся». Скрипнула дверь.

— Илья, ты? Колдаев повернулся, и в глазах у него помутнело. Перед ним стоял Божественный Искупитель.

— Ну вот, наконец-то я тебя нашел, — проговорил Борис Филиппович удовлетворенно.

— Уйдите! — прохрипел Колдаев. — Что вам нужно от умирающего человека?

— Считай, что я сентиментален. Я хочу посмотреть на тебя последний раз и утешить. Столько лет ты делал надгробия другим, кто же сделает тебе? Вряд ли у этого блаженного дворника хватит денег. Но не беспокойся, умирай спокойно. Я заботился о твоей душе, позабочусь и о теле. Ты получишь похороны по высшему разряду и, если только душа, как уверяет нынешняя наука, бессмертна, сможешь убедиться, что я не обманул. За это я попрошу всего-навсего об одной вещи.

— Я заклинаю вас, — Колдаев из последних сил приподнялся, — не приходите на мои похороны.

— Почему? — удивился Борис Филиппович. — На похороны не приглашают и, следовательно, не возбраняют приходить. И потом, неужели ты меня, а не свое непомерное тщеславие считаешь всему виною?

— Не мучайте меня. Я расплатился за все сполна.

— Ты ничего не понял в том, что увидел, глупый и ничтожный человек. Судьба давала тебе шанс, а ты не захотел его использовать. Вместо того чтобы стать Художником и сделать то, чего не делал до тебя никто, ты позорно сбежал. И теперь подохнешь в дерьме никому не нужный.

— Я искуплю этой смертью свою жизнь. А вы — антихрист с отметиной дьявола, вы — соблазнитель малых сих, вы не расплатитесь за грехи никогда.

— Брось кликушествовать! — проговорил Люппо раздраженно. — Ты проиграл наш спор. Отдай фотографии, и я сразу же уйду.

— Зачем вам изображение святой?

— Какая она, к черту, святая? Обыкновенная смазливая девица, про которую Бог знает что нагородили. Где фотографии?

— Я их уничтожил.

— Не лги, ты не мог этого сделать.

Он подошел к кровати. Колдаев попытался сопротивляться, но Люппо откинул его высохшую руку.

— Тише, тише. Не думай, что мне доставляет удовольствие копаться в твоем белье.

Он достал из-под подушки конверт и положил его в карман.

— Ну, вот и все.

Больной рванулся, попытался встать, но силы оставили его, скульптор упал и захрипел. Лицо его сделалось невообразимо желтого с оттенком коричневого цвета, он жадно открывал рот и тяжело дышал. Люппо мельком на него поглядел и отвел глаза. В коридоре послышалась тяжелая поступь Катерины, зашумели дети. Он дождался, пока все стихнет, и выскользнул из комнаты.

Божественного Искупителя никто не видел, но в подворотне он столкнулся нос к носу с Ильей Петровичем. Дворник отвернулся и сделал вид, что не узнает его.

— Что это с вами, голубчик мой? Вы поверили бредням больного человека? Бог с вами, но про Машу неужели вы не хотите ничего спросить?

— Вы нашли ее? — Директор с мукой посмотрел в безмятежное лицо Искупителя.

— Видел, как вас сейчас.

— Где она?

— К сожалению, наихудшие опасения подтвердились. Ваша воспитанница живет на содержании у развратного старика.

— Это неправда!

— Увы. Вот полюбопытствуйте, старик любит фотографировать девочек голыми. И, надо признать, у него это хорошо получается.

Илья Петрович побледнел и в ужасе отвел глаза от фотографий.

— Маша, Маша… Что с тобой сделали! — воскликнул он горестно.

— Да, милый мой Макаренко, то, что не удалось вам, посчастливилось другому.

— Я хочу ее видеть!

— А зачем? Она вполне довольна нынешним положением, а вы станете ее смущать, попрекать…

— Но вы же обещали мне сказать, где она!

— Поверьте мне, Илья Петрович, — сказал Люппо так утешающе и мягко, как в их первую встречу на кладбище, — исправить что-либо вы не сможете, а только наделаете глупостей.

— Вы лжете! — воскликнул директор с мукой. — Вы всегда и во всем лжете. Это опять подлог.

— Нет, Илья Петрович, никакого подлога тут нет, — отозвался Божественный Искупитель грустно. — Я не лгу никогда, и в том моя главная печаль. Я ведь очень несчастный человек, и вы первый, кому я об этом говорю.

— Чем же вы несчастны? — спросил директор вяло.

— У меня нет и не может быть детей. А знаете, мне кажется, что и вы живете безрадостно. Если вы себя одиноким чувствуете, то могу дать адрес, где собираются близкие вам люди.

— Нет, благодарствуйте. Я этот адрес знаю, но он не для меня.

— Зря отказываетесь. Может быть, там вы и встретите ту, которую ищете.

— Маша? У вас? Нет, нет… — Илья Петрович попятился. — Это невозможно, нет.

— Это будет именно так. И запомните, второй раз я вас звать не стану.

Илья Петрович взял в руки метлу и отвернулся. Люппо глядел на него с любопытством, и странное выражение застыло в его глазах. Он точно размышлял, что еще можно сотворить с этим неподатливым громадным человеком.

— А помните, вы меня давеча спрашивали про мощи?

Директор не оборачивался, и рука его продолжала мерно взмахивать.

— Так вот, — произнес Борис Филиппович, наклонившись прямо к его уху, — там, под сосной, действительно лежал ковчег.

Дворник обернулся как ужаленный.

— Поклянитесь мне, что не лжете!

— Клясться Господь Бог не велит. Или вы Евангелие не читали?

— Поклянитесь! — прохрипел директор, схватив Люппо за горло.

— Хорошо, клянусь.

— Так что же вы вчера говорили обратное?

— Одно другому не противоречит.

Илья Петрович с сомнением посмотрел в его глаза.

— До чего же грязный вы человек! Одного не могу понять, почему старец в Бухаре вас принял.

Люппо усмехнулся, но ответить не успел — маленькая девочка в красном в горошек платьице выбежала из подъезда и пронзительно ззакричала:

— Дядя Илья! Дядя Илья! Иди скорее, тебя мама зовет!

Директор отшвырнул метлу и бросился к дому. Перепрыгивая через ступени, он взбежал на четвертый этаж. Скульптор был мертв. Его лицо сделалось необыкновенно благостным. Страдание оставило его, он лежал умиротворенный, и слезы Катерины никак не вязались с его успокоенностью. Илья Петрович закрыл товарищу глаза и пошел на улицу звонить в «Скорую». Врачи долго не приезжали, и все это время дворник стоял, прижавшись к окну, и глядел на склоны крыш, антенны и провода, бесконечными рядами уходящие к горизонту.

— Проклятый, проклятый город, — шептал он. — Город, которого не должно было быть, основанный человеком, которого не должно было быть, город, который должен исчезнуть, проклятый со дня своего основания на болоте до дня нынешнего, выстроенный на костях узников первого русского ГУЛАГа, носящий два самых страшных в российской истории имени. Нет равного тебе по числу несчастных, обездоленных, обманутых, город проклятой революции, блокады и убийств. Город, введший в соблазн всю Россию, прельстивший ее нерусской красою, чужеземными идеями, разгневавший ее чернь роскошью чересчур пышных дворцов. Город, с которого начались все российские несчастья, ее раковая опухоль. Ни одного счастливого, радостного, светлого лица здесь нет и не может быть — все больно, отравлено, тяжело, — здесь плодятся самые нелепые фантазии и снятся самые безумные сны. Месту сему быть пусту.