Ночью Балашова будил детский плач. В полудреме он слышал, как Антонина шлепала босиком к детской кроватке, брала на руки годовалую Иринку и расхаживала с ней по комнате. Иринкин плач будоражил его, он окончательно просыпался и потом долго еще не мог уснуть. Нашарив рукой папиросы, Балашов вставал и шел по долгому пустому коридору на кухню. В большом закопченном помещении стояли две газовые плиты, на веревках сохло белье, и с него мерно капала вода в подставленные на пол тазы. Балашов садился на табуретку у окна, закуривал и словно назло себе разжигал мысли о том, что такая жизнь ему к черту не нужна, давно пора послать все куда подальше и уехать из Москвы – все равно ему здесь ничего не светит, потому что его угораздило родиться в двадцать седьмом и на войну он не попал. А теперь кругом заправляют фронтовики и его держат за не нюхавшего пороху мальчишку, хотя он был взрослый мужик и имел право на то, чтобы с ним считались. Он был зол на Антонину за то, что два года назад позволил ей себя окрутить, связать ребенком, и теперь был вынужден прозябать среди мокрого белья, чада, приторного запаха молока и детской мочи. Балашов курил папиросу за папиросой, затягиваясь до боли в горле и расплющивая бычки о подоконник, покуда обмусоленные папиросы не вызывали у него тошноты. Потом шел обратно в комнату и долго еще ворочался без сна. А Антонина спала, блаженно улыбаясь во сне, и не слышала, как он гремел стулом, но стоило Иринке чуть закашлять, как она беспокойно поднимала голову и прислушивалась.

Зимой в строительном управлении, где работал Балашов, стали вербовать отряды целинников, и он записался добровольцем. Балашов решил, что на целине быстрее добьется своего и, когда вернется, к нему станут относиться иначе и больше не будут попрекать тем, что он не проливал за родину кровь и не кормил в окопах вшей. Балашов был уверен, что Антонина отнесется к его отъезду спокойно, потому что ей и так хватало забот с ребенком, но она вдруг стала плакать и просить, чтобы он остался или взял ее с собой. И ему пришлось несколько вечеров подряд объяснять, что на целину с детьми не берут, там голая степь, а он должен ехать, в конце концов, это его долг, и ему просто стыдно за малодушную жену, комсомолку, которая печется только о себе, в то время когда в стране происходит такое важное дело.

Антонина поддавалась настроению мужа, потихоньку успокаивалась и думала о том, что через полгода или даже раньше, как только муж устроится и на целину будут пускать с детьми, она сразу же приедет к нему и они будут вместе растить хлеб. Балашов вяло поддакивал и обещал вызвать ее поскорее, но для себя твердо решил, что этому не бывать и Антонина с ребенком будет только мешать в его новой жизни. Он хотел сказать ей об этом с самого начала, но представил, сколько слез на него обрушится, и решил, что напишет потом в письме. Он стал спокойно спать по ночам и ходил по квартире, как явившийся в деревню уполномоченный, громко и вызывающе распевая «дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уезжали комсомольцы покорять всю целину». Натерпевшиеся за последние тридцать лет лиха соседи смотрели на него с опаской и перестали шпынять за изгаженный подоконник и следы в коридоре.

Через месяц Антонина провожала мужа на громадной вокзальной площади. Победно гремели оркестры, ликовали люди, от сотрясения воздуха рвались флаги, транспаранты и самодельные бумажные плакаты, и последние свои годы доживал монументальный портрет с жирными усами и отеческой улыбкой почившего вождя. Одетый в гимнастерку, с вещмешком, Балашов пробивался через толпу и ловил на себе восхищенные взгляды нарядных женщин и моложавых студентов. И ему казалось, что в жизни ему наконец-таки повезло, из задних рядов, с галерки, удалось взобраться на сцену, и ради него собрались здесь эти люди, говорили речи, махали руками, плакали, целовались, провожая счастливчика в диковинное путешествие. Он тащил за собой Антонину и не замечал ее постного, некрасивого лица, а она еле сдерживалась, чтобы не заплакать, и думала о том, что, будь ее воля, она остановила бы всю эту людскую массу, только бы никуда не уезжал ее муж. Но длиннющий состав с теплушками тронулся, люди расступились, давая ему дорогу, и поволокли упирающуюся Антонину к выходу.

Она пришла домой и сразу же стала ждать, когда он вернется. Антонина не могла понять, что Балашов уехал, и мучилась от того, что наступал вечер и Балашов не приходил, и она одна ложилась спать, одна вставала и уходила с Иринкой из дома. Она отводила дочку в ясли и шла в учреждение, где работала машинисткой, весь день печатала, но в голове было пусто-пусто, она лепила ошибки, потом приходилось их подтирать – было очень стыдно, но никто на нее не ругался, потому что все знали: муж Антонины – целинник. Дома она укладывала Иринку спать и не знала, чем себя занять, ей не хватало каких-то мелочей, вроде стопки грязной посуды после ужина, балашовских рубашек и запаха табака. Не хватало настолько, что ночью, просыпаясь высадить Иринку на горшок, она потом украдкой шла на кухню и, воровато оглядываясь и прислушиваясь к гулкой тишине, закуривала папиросу, после двух-трех затяжек заходилась в кашле, но, счастливая своим причастием к мужу, шла в комнату и спокойно спала до утра.

Письма от Балашова приходили редко, он писал скупо, и из его неряшливых торопливых строчек нельзя было понять, как ему там живется и скоро ли он окончательно устроится. Но и эти неровные клочки бумаги она читала по многу раз и находила в них особый смысл. Антонина подолгу продумывала свои ответы и старалась писать так, чтобы у себя на целине в трудовых буднях и битвах за урожай Балашов знал – Антонина и вся страна следят за его подвигом и шлют ему горячий комсомольский привет. Она жадно и трудно читала газеты, искала его лицо на запыленных степью фотографиях, вычитывала его фамилию в ликующих репортажах и очерках о целинных героях, как вычитывала на работе опечатки в приказах, но целина была велика, и маленький Балашов растворился в ней без следа. И все равно Антонина знала, что он трудится среди сильных загорелых парней, у которых ладится и спорится любое дело, и она любила этих парней за то, что они работали вместе с ее мужем.

Впрочем, среди героев Антонина искала своего благоверного напрасно. Их привезли в чахлую степь, где не было ничего, кроме пыльного ветра-суховея и голого горизонта. И надо было тянуть провода и строить дома, и скоро от праздника и ликования ничего не осталось. Степь сводила с ума, и Балашову казалось, что на свете нет ничего, кроме этой дикой холмистой земли, и то, что они делают, бессмысленно, потому что земля эта бесплодна и страшна, она сожрет горстку людей и никогда здесь не будет ни хлеба, ни домов. Приходилось таскать на себе песок и цемент, воду, желтую и мерзкую на вкус, привозила иссохшаяся лошадь, словно пришедшая обратно на смену железному коню. А железные кони без запчастей не ржавели только потому, что в степи не было дождей. И бледные юноши с горящими взорами, которым не досталось войны, а жаждалось подвигов и славы, не выдерживали чесотки, грязи, зноя, маялись животом и разуверялись во всем с той же яростью, с которой вчера еще верили. Основную работу делали суровые, насупившиеся мужики, которых сорвали откуда-то из-под Смоленска и Вологды, и мужикам этим все было нипочем, потому что они видали и похлеще, и хмурились и зло матерились лишь оттого, что из родных деревень им писали, что некому пахать и поля зарастают бурьяном.

А потом внезапно, без перехода и предупреждения, помела зима, и во временном бараке стало невозможно согреться. Двоих увезли с умопомешательством из степи, но люди становились еще более молчаливыми и строгими, обрастали бородами и взрослели и продолжали грызть степь и тянуть провода. Балашов крепился сколько мог, но потом понял, что отсюда надо немедленно бежать. Однако бежать было некуда, до ближайшего поселка было шестьдесят верст по степному бездорожью, и тогда он взмолился и стал просить, чтобы его отпустили. И люди угрюмо курили, собравшись у печки-буржуйки в бараке, и ничего не говорили, и, боясь, что его не отпустят, Балашов стал истерически кричать, что у него тяжело заболел ребенок, жена в отчаянии и он должен ехать, потому что оставлять ее в такой момент одну преступно. Но как только ребенок выздоровеет, он сразу же вернется и отработает свой отпуск. И все стыдились того, что этот взрослый мужик, не зеленый юнец, оказался дерьмом и лжет в том, в чем лгать нельзя. Потому что еще неделю назад он читал вслух письмо Антонины и хвастал, какая у него дуреха жена, и никаких других писем с тех пор не привозили. И его выкинули из барака, не пожалели бензина, довезли на единственной полуторке до моста через Ишим, откуда было рукой подать до Акмолинска.