Я опять была в одиночестве и следила за Сарой. Конечно, она все это видела. Я ловила каждое ее слово и снова стала ее тенью. Я никак не могла совладать с собой, меня раздирали ярость и злоба, раньше я ничего подобного никогда не испытывала.

Обо мне поползли слухи: якобы у меня проблемы с психикой, склонность к тяжелым депрессиям, я не контролирую себя и могу быть очень агрессивной. Мне сразу стало ясно, кому я всем этим обязана. Ведь одна только Сара знала, что в тринадцать лет я пыталась покончить с собой.

Меня начали избегать. Я терпела косые взгляды, нездоровое любопытство, шепот за спиной. Впрочем, меня это совершенно не трогало. Для меня была важна только Сара. А она продолжала провоцировать меня, превращая в посмешище на каждом шагу. Остальные полностью одобряли ее поведение. Все мои тайны, которые я когда-то ей доверила, становились предметом обсуждения и насмешек. Меня это страшно возмущало, но я была слишком одинока и беспомощна, чтобы хоть что-то предпринять. Я очень тяжело переживала предательство Сары. Оно доводило меня до полного безумия, мне стоило больших трудов держать себя в руках,

Но потихоньку, незаметно мною овладевала мысль о расплате.

Во время урока французского языка передо мной всегда торчал один и тот же мальчишечий затылок: вытянутый, чистенький, гладкий. Аккуратно подстриженная светловолосая голова, из-под волос выступали лишь мочки ушей. Максим был очень высоким, худым, и всегда казался мне слишком хрупким для шестнадцатилетнего юноши.

До сих пор мы относились друг к другу с полным безразличием. Он был из тех ребячливых мальчишек, которые никогда не привлекали моего внимания. Я им не интересовалась, как, впрочем, и всеми остальными, и они отвечали мне тем же.

И все-таки в глубине души я всегда подозревала, что он не такой, как все, — взрослее и спокойнее ребят, которые его окружали. Позднее он мне признался, что его совершенно не трогали сплетни, которые обо мне ходили, отношение ко мне других: на него влияние Сары не распространялось. На самом деле чем-то он меня интриговал. Но в то время все мои мысли были заняты Сарой и мне было не до него. Иногда мы случайно встречались взглядами, но ни разу не решились друг с другом заговорить.

Вплоть до одного октябрьского утра.

Шел дождь, и я до сих пор помню, как на улицах пахло сырой землей. Как раз когда на посеревший Париж обрушилась гроза, я вышла из дома. И тут же нырнула в книжный магазинчик, что на углу улицы. Внутри царила полная тишина, в то субботнее утро магазинчик был пуст и казался надежно защищенным от людской суеты. Я могла часами оставаться здесь, среди книг, вдыхая запах бумаги и скопившейся пыли.

Совсем маленькой я ходила сюда вместе с отцом и, пока он копался в книгах по истории, с восхищением трогала пальцами гладкие, холодные страницы, вдыхала аромат обложек, новых и старинных, вслушивалась в шелест переворачиваемых страниц. Именно в этом уединенном книжном магазинчике в нескольких шагах от дома я научилась радоваться словам, буквам, книгам, их запаху, ласковым прикосновениям, их языку.

Почему-то именно в то утро я отправилась в магазин. Я очень редко выходила из дома, но тут у меня появилась цель, Я шла за ответом. Я хотела узнать правду. Узнать, бывают ли случаи, схожие с моим, больна я или нет и как мне избавиться от моей болезни. Я хотела найти объяснение тому, что со мной происходит.

В магазине я сразу направилась в глубь зала, к книгам по психологии. Лихорадочно пробегая глазами по обложкам, я выхватывала с полки книгу за книгой с названиями, которые казались мне подходящими, и быстро их пролистывала, надеясь наткнуться на то, что искала. Я где-то слышала, что недавно в США вышла одна автобиография, наделавшая большого шума: исповедь молодого человека, зверски убившего отца и еще нескольких родственников и приговоренного к смертной казни.

Обследовав таким образом несколько полок, я наткнулась на книгу о фанатизме, где речь шла, в частности, о том, что фанатизм порождает манию убийства. Я читала очень быстро, но не упускала ни одного слова. «Смерть — это абсолют… это граница, которую нельзя перейти… это предельная форма самоопределения… смерть уничтожает все… более надежного убежища быть не может… за пределами пароксизма… завершение… преодоление… облегчение…»

Потом мне попался роман Камю «Посторонний», мы читали из него несколько глав на уроках французского. Одна из сцен, казалось, была написана специально для меня. Мой взгляд, сосредоточенный и вместе с тем блуждающий между строчками, жадно впитывал каждое слово. Не знаю почему,но этот отрывок просто заворожил меня:

«Я весь напрягся, выхватил револьвер, ощутил выпуклость полированной рукоятки. Гашетка подалась, и вдруг раздался сухой и оглушительный звук выстрела. Я стряхнул капли пота и сверкание солнца. Сразу разрушилось равновесие дня… Тогда я выстрелил еще четыре раза в неподвижное тело, в которое пули вонзались незаметно. Я как будто постучался в дверь несчастья четырьмя короткими ударами».[2]

Я перечитала этот отрывок несколько раз. Судьба Мерсо — моя судьба. И поняв это, поняла, я словно прозрела.

Наконец я оторвалась от книги и подняла глаза. Мне показалось, что прошло очень много времени. Я заметила высокого парня. Он стоял возле отдела «Современная поэзия» в нескольких шагах от меня. Это был Максим. Почему-то я стала его разглядывать. Лицо его казалось застывшим, нахмуренные брови сходились над переносицей двумя темными волнами — он не отрывал глаз от книги, которую держали руках, и был явно ею увлечен.

Потом он встрепенулся, и его взгляд тут же обратился на меня. Я скорее по привычке, чем от смущения, отвела глаза и снова уставилась в книгу. Какое-то время я делала вид, что не замечаю его, ждала, чтобы он подошел ко мне сам, потому что знала, что он все равно подойдет.

Максим робко поздоровался со мной. Будто бы удивленная, я подняла на него глаза. Он улыбался.

— Что ты здесь делаешь? Я не знал, что ты ходишь в этот магазин, — сказал он мне после короткого, но неловкого молчания.

Я не знала, что ответить. Он наклонился ко мне. Взгляд был дружелюбный, участливый.

— Что ты читаешь?

— «Постороннего». Помнишь, мы проходили его на французском, с тех пор мне хотелось его прочесть.

— Мне так понравился этот роман. Хотя написано довольно сухо, строго, в общем, сама увидишь, но история пронзительная. Очень советую тебе прочесть.

— А ты что купил? — пробормотала я, глядя на книгу, которуюон держал в руках.

— Меня тут заинтересовал один поэтический сборник. Жан Тардье, знаешь такого?

— Очень плохо. Вот не думала, что ты интересуешься поэзией…

Он опускает глаза, на губах — застенчивая улыбка. Вид трогательный.

— Представь себе, очень даже интересуюсь. Время от времени. Если тебе интересно, мы можем это обсудить… Ты занята?

— Не знаю, вообще-то не очень. Я собиралась вернуться домой. А что?

— Ну, если ты не против, — на мгновение он останавливается в нерешительности, — мы могли бы пойти посидеть куда-нибудь. Я знаю одно симпатичное кафе недалеко отсюда.

Почему-то я согласилась мгновенно, не оставив себе времени подумать и отказаться. Я заплатила за две свои книги, и мы вышли из магазина. Я не стала объяснять Максиму, почему купила «Убийство на почве фанатизма. Психологический анализ». Дождь прекратился, выглянуло солнце. Мы молча дошли до кафе, что на углу улицы Ар-мони. Сели за столик в самом углу. Максим повесил свой черный плащ, еще мокрый от дождя, на спинку стула. Я заказала чашку шоколада, он — кофе, и настоял на том,чтобы за меня заплатить. Какое-то время мы сидели молча и смотрели в окно на пустынную улицу.

Потом он закурил. Я разглядывала его, сначала пальцы, длинные, тонкие, нежные и хрупкие: эти пальцы были похожи на него самого. Сара говорила, что можно много узнать о человеке только по его рукам; у нее самой руки были красивые, белые, ухоженные. Такие пальцы, как у Максима, могли принадлежать художнику или писателю. Я сразу почувствовала, что он отличается от других ребят какой-то особой мягкостью, даже нежностью.