– А ну, Йоханнес, – вдруг заговорил учитель, – назови-ка мне годы правления Вальдемара Победоносного!

– Не помню, – признался я. – Мы так давно это проходили. Но я непременно все выучу, господин Брёндум!

– Ладно уж, Йоханнес, – отозвался учитель, – ты и прежде был не из шустрых, хоть и славный парнишка. Потому-то я всегда защищал тебя на наших учительских советах. «Йоханнес совсем не глуп, – говорил я, бывало, – просто он думает не спеша. Я его классный наставник, мне ли его не знать». Запомни, Йоханнес: я всегда тебя защищал.

– А я и так помню, – сказал я. – Помню, в самый первый раз когда пришел в школу, я не смел войти в зал, где ученики хором пели псалмы. Я остался за дверью, совсем один. Но тут появились вы, вы взяли меня за руку и ввели в зал. И все время, пока другие пели, вы стояли рядом и держали меня за руку. Помните?

– Правда? – удивился он. – Нет, этого я не помню. Совсем-совсем не помню. Значит, говоришь, я за руку тебя держал?

Он добродушно бубнил, казалось, рядом со мной бредет во тьме косматый медведь и под лапами его шуршат сухие листья. Он рос у меня на глазах, раздавался и вширь и вверх, а я смотрел на него, закинув голову, смотрел на серое его лицо. Как тогда за утренней молитвой. Я и теперь с радостью уцепился бы за его руку, только не смел.

Парк поредел, вдали за стволами деревьев мерцал красноватый отсвет. Это догорало мое детство, неизжитое, но уже далекое. Снова меня сморила усталость. Из тьмы выступил черный силуэт школы. Господин Брёндум жил прямо напротив школы, и тихим проулком мы прошли к его дому. Старый домик этот весь зарос плющом, и на фронтоне серым крестом среди черных квадратов виднелось глухое окно. Однажды в новогоднюю ночь под этим самым окном нас собралось трое мальчишек, мы долго шушукались: затеяли снять с петель калитки в садах и утопить их в парковом озере, но, как дошло до дела, среди нас не нашлось охотника снять калитку учителя Брёндума. Мы долго шепотом препирались во тьме, но так и не исполнили своей затеи. Все это разом вспомнилось мне, когда я вошел в ту самую калитку и свет уличного фонаря выхватил из мрака глухое окно.

Брёндум долго перебирал связку ключей, отыскивая тот, который был ему нужен. Я не понимал, зачем ему столько ключей. Потом мы вошли в кромешный мрак коридора. Не зажигая света, Брёндум звякнул ключом у очередной двери.

– Входи, – сказал он.

– Но как же с ботинками – они грязные!

– А, наплевать, заходи.

Он зажег свет. Поспешно втолкнув меня в комнату, запер дверь. Затем поставил на стол бутылку, подошел к кафельной печи и, опустившись на колени, присосался к ней взглядом. Снова в глазах его блеснула белая ярость.

– Чертовка! – прошипел он, и кочерга заходила в его руках. – Чертовка проклятая!

Лампочка, свисавшая с потолка, резким холодным светом поливала четыре совершенно голых стены. Прежде на них были картины: на выцветших обоях там и сям виднелись темные прямоугольники. В углу, точно понурая кляча с торчащими из-под кожи ребрами и костями, стояла старая кушетка. Из-под кушетки выглядывал ящик с постельным бельем -стало быть, ночь за ночью господин Брёндум спал на спине этой тощей клячи. А за столом, в холодном свете лампы, он ел и работал: здесь лежали книги и школьные тетрадки и здесь же стояли грязные чашки и грязная тарелка и валялись объедки; вся столешница была в чернильных пятнах. А на стульях, вверху на большом шкафу и повсюду вокруг на полу кипами громоздились книги, старые газеты, вещи в тюках, перевязанных шпагатом, покрытых плотными ватными клочьями пыли. В мрачной духоте комнаты они жили своей затхлой мохнатой жизнью, ползали по полу без лапок…

– Чертовка! – снова воскликнул Брёндум, обращаясь к закопченной кафельной печи. – На полчаса и то от тебя не уйти!

В наказание он вторгся в ее утробу, казнил ее кочергой, выгреб на пол золу. Внезапно он замер, так и не поднявшись с колен.

– Тсс! – прошипел он.

Еле слышное шарканье донеслось сверху, потом вдруг сразу стало подозрительно тихо, словно кто-то, затаив дыхание, подслушивал наш разговор.

Брёндум прыснул и вроде бы снова повеселел. Вмиг зажег он дрова, и в узких квадратных глазницах печи взметнулось красное пламя.

– Ну что, дурища, – сказал он и похлопал по кафелю, – ничего, ты у меня еще молодцом.

Небрежно отряхнув пальто, он тут же снял его. Я сразу же узнал старый синий костюм, который он носил еще в мою школьную пору, только ткань лоснилась теперь еще больше. Да и галстук с вечным узлом был все тот же, и те же были белая манишка и негнущиеся манжеты, они срывались с рук и летели в класс, стоило ему распалиться гневом. Все было прежнее, только еще больше обносилось и обтрепалось.

– Ну, Йоханнес, – начал он, – язык у тебя, что ли, отнялся? Давай-ка сюда пальто! Да, пожалуй, и ботинки сними.

– А они сухие внутри, – сказал я.

Я уже не решался их снять. Меня снова обуял страх. Я жалел, что пошел к Брёндуму. Жалел, что вообще встретил его.

Брёндум пододвинул к печке стул и развесил на нем для просушки мое пальто, потом стал перекладывать книги, чтобы можно было усесться на стулья, освободил край стола. Затем он снял с бутылки обертку.

– Мне нечем как следует угостить тебя,– сказал он, – но мы можем согреться рюмкой портвейна. Брр, уже зима на дворе! Непременно надо по маленькой пропустить, не то закоченеем.

Он ввинтил в пробку штопор и коленями стиснул бутылку. Пробка вылетела с громким хлопком.

– Тсс! – прошептал он – да так и застыл в этой позе, с бутылкой между колен.

Снова послышалось то же мягкое шарканье; потом нависла напряженная тишина.

Брёндум злорадно ухмыльнулся.

– Дверь она приоткрыла,– зашептал он,– стоит на лестнице, подслушивает. Она не знает, что и думать: у меня ведь никогда не бывает гостей.

– Кто подслушивает? – спросил я. – Кто там?

– Спрашиваешь, кто там? – Серая рука медленно опустила бутылку на стол. – Господи, Йоханнес, неужто ты не знаешь, что у меня есть жена?

– Я знал, конечно, что вы были женаты. Но, если честно, я полагал, что…

– Что полагал? Говори!

– Я думал, жена ваша давно умерла.

Мгновение я боялся, что он меня ударит. Он снова яростно вывернул белки глаз и, кажется, уже занес руку. Но тут же вновь обрел благодушие и осел этакой благодушной серой громадой.

– Как мог ты такое подумать, Йоханнес? Умерла – как бы не так! Кто только тебе такое наплел? Да не умирала она! Где уж там – такая же живая, как мы с тобой!

– Да, но…

– Погоди!

Он подкрался к двери, приложил к ней ухо.

– Ну вот, теперь она ушла к себе… Так… так… может, и ты винишь меня во всем, что случилось? Неправда, нет на мне вины. Я все ей отдаю, что положено. Половину жалованья отдаю да еще пенсию. И весь дом ее, кроме вот этой комнаты. Так, значит, и до тебя дошел слух, будто я ее угробил?

– Ничего такого я не слыхал, – сказал я. – Никто ничего мне не говорил.

– Уж я-то знаю: толкуют, будто я голодом ее морю. Только отвернусь – люди за моей спиной шепчутся. А стоит войти в учительскую… Вот почему я ни с кем не разговариваю. И ни с кем не вожу компании. Правда, сейчас ты у меня сидишь, но ты-то другое дело. Твое здоровье, Йоханнес!

Он наполнил обе рюмки, мы чокнулись и выпили. У портвейна оказался резкий вкус спирта.

– Так ты, значит, слыхал, будто она умерла? Нет, уж будь спокоен: она жива. Она вообще никогда не умрет. И уж наверняка надолго переживет меня. Хоть люди и думают, что я голодом ее морю. А что знают люди? Когда она носится по городу и мелет языком, по ней ведь не видно, что она… Ладно уж, не будем об этом говорить.

Он снова наполнил рюмки.

– Твое здоровье, Йоханнес! Что ж ты вино не допил? Давай, мальчик, пей до дна! Нам с тобой согреться надо.

Брёндум шагнул к печке, подбросил в нее дров. Вернулся к столу и снова наполнил рюмки.

– Подумать только, как ты вырос, Йоханнес! А в школе ты был маленький, робкий парнишка. Нелегко давалось тебе ученье, а все же ты был славный мальчонка. И я всегда тебя защищал. Твое здоровье, Йоханнес! Понимаешь, ты на сына моего похож, на Якоба моего. Нет, нет, ты не знаешь его, он теперь в Америке. Но ребенком он был такой же, как ты. И я ребенком был такой же, как ты. Узнаю себя в тебе. В былое время и меня вроде тебя угораздило бы бродить по дорогам! В молодости я мечтал о собственной школе для детей, которым трудно дается ученье. Других учеников я и не стал бы принимать. Потому что – ты уж поверь мне – я в детях и вправду души не чаял.