Всю эту сагу о мадам Шокиной, любительнице не только городского омлета, но и деревенского минета, поведала Александра, когда мы выбрались на свежий воздух загазованного проспекта. Остановились у дороги, по которой катил транспорт с напряженным бомбовым гулом. И я вспомнил Веньку Мамина. Он также, как и мы, стоял здесь, поджидая меня. Я это вспомнил - и вспомнил еще, что гул автомобилей напомнил мне звук самолета "Черный тюльпан", погружающегося в небо с грузом 200.

- Ты меня совсем не слушаешь, - говорит любимая женщина. - Обиделся, жиголенок?

Я обнимаю Александру за плечи: как можно обижаться на капитана милиции, себе дороже, ещё оштрафует за переход улицы в неположенном месте, и, сказав это, рву любимую под колеса машин. Галопом по европопам преодолеваем преграды на нашем пути, потом, упав в вишневую "девятку", переводим дух.

- Ты хочешь моей смерти? - интересуется Александра.

- Я хочу тебя, - и вспоминаю курьезный её рассказ о непоседливой, так сказать, госпоже Шокиной. - Кажись, намекаешь на что-то, родная?

- Кажись-кажись, - женщина бьет ножкой по педали газа. - Какие тут намеки.

Автомобиль рвет скоростью, за окном мелькает урбанистский пейзаж. Я выражаю удивление: нам в противоположную сторону, не так ли, моя радость?

- Не-а, - Александра стреляет глазками, как очередью из АКМ, - нам туда, куда надо, моя радость.

- А куда надо?

- Положись на меня, - смеется.

- Сейчас?

И что же? Я думал, любимая шутит. Ничуть. Когда женщина любит, она... любит - любит везде и всюду. Правда, к моему облегчению, рядышком с ДК АЗЛК здравствовал парк в Кузьминках. Он был лесист и синел овальными, как зеркала, озерцами, на берегах которых голел, отдыхая, непривередливый трудовой люд. Наша же "девятка" по тайной шоссейке закатила в чащобный эдем - эдем для тех, кому уж епж невтерпеж.

- Ты меня любишь? - выключив мотор машины, Александра потянулась ко мне. - Ну говори? - прятала глаза за раковинками век.

- Не люблю, - пошутил, - когда ты на меня орешь.

- Я ору? - удивилась. - Тебе не нравится, как я ору?

- Мне нравится, когда "ты орешь", - сказал я. - И не нравится, когда "ты на меня орешь".

- Дима у нас лингвист? - приоткрыла раковинки век и там я увидел знакомые тепло-перламутровые жемчужины обожаемых и пронзительно синих глаз цвета карельских озер.

- Дима у нас пианист, - наконец сдвинул лицевые мышцы в улыбке. - Если представить, что ты рояль.

- Рояль в кустах, - смотрела с обезоруживающей доверчивостью, - это про меня?

- Прекрати смешить, - и почувствовал вкус её теплых губ. - У тебя вкусные губы, - заметил. - У них вкус черешни. В детстве я любил черешню. Светлую такую, знаешь?..

- Знаю, - её дыхание сделалось прерывистым. - Найди, - попросила, мою черешенку, - и своей рукой затянула мою под юбку. - Ищи-ищи, родной.

- Александра!

- Да-да-да, сделай мне хорошо, - двигала бедрами. - Мальчишечка мой, целовала. - Ты меня простил?

- За что?

- За то, что орала на тебя, - я чувствовал под рукой её вселенную; поначалу она была сумрачна, тяжела и влажна. - Я не буду больше орать на тебя. Да? - Потом планетарный мир стали пробивать энергетические разряды. Да-да-да! Я только буду орать от тебя! - Наконец в недрах зародилась вулканическая магма. - Да-да!

Ее планета под моей рукой вот-вот должна была, вспыхнув, рвануть молекулярными частицами счастья.

- Скажи... мне... что-нибудь, - задыхалась.

- Что, - не сразу понял, - сказать?

- Что-нибудь... такое... такое...

И, увидев её запрокинутое к тихим небесам лицо, орошенное потом и палящей похотью, догадался...

- Я вые... тебя, как суку, - прохрипел я. - Как суку! Ты поняла меня, блядь!

- Да!

- Ты моя блядь?!

- Да-да-да!

- Скажи: "я твоя блядь!"

- Да-да-да, я твоя бля-я-я-дь! - и её планета под моей рукой наконец пыхнула термоядерным взрывом, вызывая мучительный крик беспредельного счастья.

Как говорится, и такая love случается под малахитовыми кустиками народного парка. Право, я не ожидал такой веселой прыти в вопросах любви от любимой женщины. Черт знает, что от них ждать, целомудренных. Иногда такую зарисуют безделицу души своей бездонной, что только диву даешься.

- Я тебя, милый мой, не очень шокировала? - поинтересовалась, когда мы в вишневой "девятке" уже плыли в механизированной потоке.

- Шок - это по-нашему, - отмахнулся. - Любимой хорошо - и это главное!

- Спа-си-бо! - проговорила по слогам, дурачась за рулем. - Наверное, в другой жизни я путанила? Представляешь?

- А в этой - капитан милиции, - напомнил.

- Капитан... чего?.. - хохотала. - Какой ещё такой милиции?..

- Быть тебе, капитан, подполковником!

- Как-как? Под полковником или подполковником?

Должно быть, мы были счастливы и от этого глупо шутили. Такое порой случается и в нашей мирной костодробилке. А когда человек счастлив, он смеется. А когда мы смеемся, чужой хруст костей не слышен, и это прибавляет жизнерадостного настроения тем, кто увернулся от железных ножей судьбы.

Мы не знали, что нас ждет через час, через год, через сто лет и поэтому были счастливы и смеялись. Мы думали, что мы вечные, как все. Все мы вечные, пока не умрем. А когда мы умираем, мы не знаем, что умираем. Мы верим до последнего вздоха, что не умираем, что ещё поживем. А пока мы живем - мы верим в свое бессмертие.

Последующие события доказали, что мы ошибались.

Наверное, в несчастливой стране не могут жить счастливые люди. Не могут - по определению. Кажется, об этом я уже говорил. Именно так: в несчастливой стране счастливых истребляют - их истребляют, чтобы другие даже не мыслили о счастье. Счастливый человек - опасный человек. И поэтому "счастье" у нас срезали подчистую, до нервных до клеток. Когда живая ещё клетка обнажена и кровоточит, то её удобно посыпать солью лжи, страха и ненависти. Кремлевские кашевары во все времена хорошо знали кровавое свое ремесло. Думаю, ничего не изменилось. Правда, в нынешней рвотной рыбной похлебке плавают душистые лавровые листья демократии, да, подозреваю, что при тщательном рассмотрении они окажутся листьями смердящего чертополоха.

И с этим ничего не поделаешь: закон властолюбивых коков один - обещать сытую похлебку из пшенки надежд и веры. И когда им верят, они начинают варить щи из сладкой человечины.