Словом, двор жил своей жизнью, и эта жизнь казалась мне жизнью на солнечной стороне. Время испорченных людей и плохих обстоятельств ещё не пришло, и поэтому чувствовала себя в гармонии со всем миром. Правда, иногда странные люди без лиц приходили во сне, но быстро забывались.

Утренний дворик был пуст, только сапожник дядя Сеня, сидя на низеньком табурете, вытукивал молоточком по старой обувки, надетой на металлическую "ногу".

- А я еду в Геленджик, - сообщила с видом победительницы.

- Дело доброе, - отвечал сапожник. - А лучше в Париж. Знаешь, где Париж?

- Знаю, - отвечала. - Мы в школе проходили. Там башня... Эхливая.

- Эфилевая, - поправил дядя Сеня. - Учись лучше и... в Париж.

- Не. Геленджик лучше, - говорила глупенькая патриотка в моем лице.

Сапожник усмехался в рыжеватые усы, ишь ты, задрыга какая, и ловко забивал в пометки гвоздички, похожие на маленьких стальных солдатиков.

Потом мое внимание привлекли появившиеся братья Крюковы - они были близняшками и все их путали: где Саша? где Паша? Лобастенькие, с выбеленными чубчиками, коренастенькие и смугленькие от загара, они всегда держались вместе. И считались малолетними хулиганами. Я держала с ними нейтралитет, хотя иногда хотелось дернуть Сашу-Пашу за их чубчики. Зачем? А вот хотелось и... все!

- Привет, - сказала им. - А я еду в Геленджик.

- Ну и что? - спросил то ли Саша, то ли Паша.

- А ничего, - выставила ногу в новых сандалетах. - Буду летать на "американских горках", смотреть клоунов в цирке и кататься на большом корабле. Вот!

- Ну и катайся, - равнодушно проговорил то ли Паша, то ли Саша. - А мы пойдем бычков ловить.

"Бычков ловить" - и это вместо того, что восхититься моими будущими праздничными радостями! Безразличие близняшек меня задевает и так, что я не выдерживаю и резким движением рву их чубчики, как траву.

Сказать, что Сашу-Пашу хватил столбняк, значит, ничего не сказать. От боли они сморщились, уставившись на мои руки, где топорщились белесые волосики. Я тоже с изумлением глазела на трофей, не осознавая до конца, что нарушила нейтралитет. И теперь братья имеют полное моральное право лупить меня при каждом удобном случае.

Взвизгнув от этой мысли, я зашлепала к подъезду, меся утренний воздух голоногими коленками, испорченными царапинами и ссадинами. Для своих десяти лет я была такая длинноногая, что мне не составила большого труда достичь спасительной двери.

Братья исподлобья смотрели на меня, нисходя с места. Кажется, они так и не осмыслили толком, что были крайне оскорблены.

Потом переглянулись, прислюнявили драные свои чубчики... и ушли ловить бычков. И я поняла, что отныне мне лучше не попадаться на их пути, это я о близняшках. А вот что делать с трофеем? Хотела выбросить на ветер, да заметила в воротах Верку Солодко с бидончиком. Пока я рвала чужие чубчики, она сходила к магазину, где стояла бочка с молоком, и теперь возвращалась, не ведая о последних событиях.

- Врешь! - не поверила.

- Вот, - показала белесые волосы.

- Теперь они тебе поддадут, - почему-то не без зависти проговорила подружка.

- Я бегаю хорошо, - посчитала нужным сообщить.

- Надо закопать, - решительно проговорила Верка, - это, - брезгливо сморщилась.

- Зачем?

- Чтобы Сашка-Пашка к тебе не лезли. Меня бабушка учила, как отвадить кавалеров, - по-взрослому смотрела.

- Ну ладно, - передернула плечами.

И мы отправились к сараям, чтобы зарыть в землю трофей. Помню, у меня было странное ощущение: с одной стороны не хотелось получать тумаков от близняшек, а с другой: плохо, если они вовсе не будут обращать внимание на меня.

Неинтересно как-то получается - жить все время в сиропном детстве.

Да делать нечего: первое слово дороже второго. Верка Солодко садится под сараем и палочкой рыхлит землю. Потом говорит, чтобы я кинула волосы близняшек в лунку. Я это делаю, и подружка начинает нести какую-то тарабарщину, как вредная старушка. Мне все это не нравится, и я строю рожицы.

Все, больше никого слушать не буду, решаю я, надо жить своим умом. Именно тогда, в тени сарая и под чужой поспешный речитатив, пришла в мою голову эта взрослая мысль.

- Маша! - слышу голос мамы. - Ты где? Нам пора ехать.

Я с облегчением и полным правом покидаю подругу. При этом нечаянно лягаю ногой бидончик, и он падает, выплевывая молоко на клумбу. Верка блажит, а я, смеясь, убегаю на солнечную сторону.

К черту, пусть меня лучше колотят, чем ходить дурочкой с бидончиком, никому не нужной!

... Мама и папа такие праздничные, что похожи на флаги военных кораблей. Родители не спеша идут по главной дивноморской улице Советской и раскланиваются с местными жителями. А я в белой панаме и разноцветном сарафане прыгаю среди обгоревших от нашего солнца и мешкотных отдыхающих, и чувствую себя прекрасно.

У пристани качается прогулочный корабль ЧПК-17. Он старенький и с облезлой палубой. На ней скамейки с неудобными рейками. Я же люблю стоять у борта и смотреть, как корабль режет воду. Она бурлит и пенится и кажется, что мы летим в дождевых облаках.

- Мадемуазель, - протягивает мне ладонь матросик, стоящий у трапа.

Я поначалу не понимаю его жеста, потом понимаю и удивляюсь: мне хотят помочь? Мне, которой перелетит через этот трап стекольной стрекозкой? Но, тем не менее, интуитивно протягиваю свою ладошку, и... чувствую себя взрослой. А матросик прокопчен, белозуб, улыбчив, а ладонь его жестка и чумаза от машинного масла, металла и морской воды.

- Спасибо, - пищу, прыгая на палубу.

Этот эпизод был мимолетен, как дыхание, но мне показалось, что я будто переступила через невидимую ленточку, разделяющую детство и взрослую жизнь.

- Отдать швартовые! - И палуба дрожит мелкой дрожью, словно я нахожусь на спине циклопического морского чудища.

Из репродуктора раздается хрипловатый мотивчик модной песенки, и мы отправляемся в двухчасовое путешествие.

Берег удаляется, но не настолько, чтобы его не видеть. Казалось, что ЧПК-17 страшится уйти в открытое море. Легкий бриз кропит мое лицо. Я выпростаю руку навстречу ветру, и она летит над волнами сама, словно отделившись от меня.

Что может быть прекраснее такого полета? Кажется, я сама лечу над волнами.