Почему не меня? Ан нет. Партия разыгрывается по более сложному варианту. Какому? Считают, смерть слишком легкий выход для Алехи Иванова? Или кто-то заинтересован в моем физическом благополучии?
Однако как может чувствовать себя человек виноватый в гибели безвинной души? Хочу я этого или нет, но превращаюсь в предвестника смерти. Смерть в образе Чеченца летает черным ангелом за моей спиной, и я ничего не могу сделать.
Потом забылся во сне и увидел: я и Алиса бредем по огромному и бесконечному полю, залитому прозрачной водой. Небо над нами было беспечальным и свободным, оно отражалось в воде и казалось, что мы идем по небу.
Мы шли к горизонту и жили надеждой... Надеждой, что ничего худого не случится?
- Смотри, Алеша! - крикнула Алиса и указала на дальний край леса. Давай улетим на шарике?
Я увидел: из-за деревьев выплывает праздничный грушевидный воздушный шар. И мы восторженно завопив, побежали в его сторону. И бежали, обрызгивая себя, освещенной небом водой. И брызги, как слезы счастья?..
Но затем - беспощадная вспышка огня и по смертельным законам земного тяготения огненный факел обрушивается вниз...
И мы, обреченные, стоим и смотрим, как гибнет непрочный, легковерный шар, оставляющий за собой в небесном поле и в наших душах чадящий и удушливый след...
Увы-увы, никто из живущих толком не знает своего будущего - и поэтому каждый надеется выжить и жить счастливо. Я никого не осуждаю: каждый живет как считает нужным. Тем более сам пока живу, как мню нужным. Если не считать того, что знаю - обречен на жизнь. Без надежды на бессмертие, лучше не умирать.
С грустью и печалью смотрю в прошлое, вульгарное настоящее мне понятно, будущее... Футурология - наука не для слабых духом.
Для многих мое поведение странно и подозрительно. Кто в нашем выносливом обществе дуракам говорит, что они дураки, рабам - рабы, властям - выблядки позорные...
Никто, кроме сумасшедших, поэтов, детей и тех, кто научился нажимать спусковой крючок.
Душевнобольных никто не слушает, поэты гибнут в молодые свои годы, дети растут, как морковки на грядках, остаются лишь специалисты по физической компрометации, то есть убийцы.
И то верно: самая участливая и сердечная беседа случается тогда, когда на лбу твоего собеседника пляшет алое пятнышко от лазерного целеуказателя. Тебя понимают и с радостью внемлют. Никаких проблем.
Впрочем, не все дети вырастают. Некоторые умирают. Я уже говорил: у меня была сестра. Мама её называла Юленька, а я по-своему - Ю. Пока жила, была маленькая, круглая, похожая именно на букву Ю; этакая крепыша, и кожа у неё была нежная, шелковистая, как шерсть у гусениц, и у этой кожи никакого запаха.
Я сначала не любил сестру. Она была запакована в материнском чреве, точно в чемодане, и я надеялся, что так будет всегда. Потом Ю появилась в доме, и я почувствовал ненависть к этому маленькому беспомощному существу. Она была чужая по крови, лаптевская. И я её возненавидел. И теперь понимаю, её убил я. Своим отношением. Хотя врачи объявили: малокровие. Все было так хорошо - симпатичный и прочный ребенок и вдруг: рак крови. Лейкемия, сказал маленький, лысенький, невразумительный эскулап, травмированный модой на самого себя.
И я остался один. Наверно, это было моим первым убийством? Неумышленное, но убийство.
Потом мама повела меня в церковь. Там перед позолоченными иконами в миражной дымке, как люди, горели свечи. И от них был запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние лики святых - молила за упокой души рабы божьей Юлии; переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась...
А я сказал: Бог, ты плохой, зачем оставил меня одного без Ю, и вышел вон из церкви. И, гуляя, набрел на домик в густой кустарной растительности. Там сновали божьи старушки в самотканых одеждах; у старух были маленькие злые головки, повязанные скоромными платочками. Старушки работали - я не сразу понял, чем они занимаются. А промысел их заключался в том, что им приносили таз с огрызками свечей, который тут же ставился на самодельную печечку - воск, впитавший мольбы несчастных верующих, перетапливался и потом его, как тесто, раскатывали на новые свечечные колбаски.
Меня, как малолетнего богохульника и обалдуя, это не могло оставить равнодушным и, улучив момент, я, младое исчадие ада, помочился в таз с перетопленными, янтарными душами рабов Божьих...
После мы возвращались из церкви по тихой, сморенной солнцем, пропахшей полынью и пылью дороги. Ветрово только-только отстраивалось и скорее походило на дачный поселок, чем на город. На бревнах тряпьем лежали куры, парили свежие коровьи суспензии и мир казался обновленным и прекрасным.
Местный магазинчик был открыт и мама пропала в его прохладном коридорчике, я же остался на контуженном временем крыльце, ел черешню из кулька, прикупленную у церковной ограды, и без интереса смотрел на деморализованный от жары мир.
Девочка появилась из ниоткуда, из летнего неустойчивого марева; появилась и потребовала:
- Дай.
- Чего? - удивился её наглости.
- Черешню, - была в линялом, перешитом платье.
- А что мне взамен будет? - возненавидел её за то, что тянула мытую озером, властную, насыщенную сверхмеры гемоглобином, руку.
- Что хочешь?
- Хочу... - задумался я. - Хочу... покажи письку...
- На! - и равнодушно задрала платье.
Была без трусов и я увидел припухшую, гладкокожую трещинку. Ее хотелось потрогать.
- Ну? - с подозрением смотрела поверх края платья. - Хватит?
- Потрогать можно
- За весь кулек, - согласилась.
- Ладно, - и протянул руку, и почувствовал тугую, холодную от озера плоть, помял её и сказал. - Как черешня...
- Все?
- Все, - вздохнул я и отдал кулек. - Ничего... такого...
- У тебя такого нет, - жадно давилась ягодой.
- У меня другое... и лучше...
- У меня лучше... лучше...
- Нет у меня, - настаивал я.
- Это почему же? - не понимала, продолжая жрать так легко заработанную черешню.
Быть может, это меня больше всего и взбесило: её, девочки, не трудолюбие. И поэтому я заорал:
