Сажусь на лавочку, подставляю лицо солнцу, уже цепляющемуся за край леса, и вспоминаю далекое-далекое лето...

Была жара. Я качался в гамаке и глазел сквозь вялую листву в небо. Небо было свободным от облаков. В нем жили птицы. Над клумбой недвижно стоял воздушный знойный столб, казалось, его можно потрогать, как печку. С соседней дачи доносился сладкозвучный голос когда-то популярной певицы...

Мне было хорошо и покойно от модной песенки прошлых, незнакомых мне лет, от запаха горячей полыни и цветов, от мысли, что жить мы все будем счастливо и вечно. Потом я вспомнил про Ю и понял, что буду терять себя и друзей... каждый год... каждый день... каждую секунду...

Так и случилось: одни превратились в груз двести, а другие - в груз триста.

Остальные - никакие. Пришло время н и к а к и х людей. Они, как молекулы свинца, у них одинаковые, нежилые лица и глаза, тусклые костюмы и галстуки, неживые слова и мысли. У них вместо проточной крови - болотная хлюпающая жижа.

Как переступить чавкающее болото посредственности, если оно тотчас же затягивает тебя в свое мерзкое и мертвое пространство? Затягивает и не отпускает. И только чудо может спасти, только чудо. А чудес, как известно, на гнилых болотных местностях не случается.

Открываю глаза - синь эллипсоидного небесного озера. Оттуда наступает металлический и напористый звук, точно кто-то бьет в гигантский и невидимый колокол.

Я поднимаюсь - колокольный бой материализуется в рядовую электричку, пыльную, с разбитыми окнами, прокуренными тамбурами, раздавленными в толчее судьбами.

Через минуту уже стою в тамбуре и смотрю на послеполуденный окрестный мир. Он жалок, убог и скуден. Даже летние краски не помогают скрасить нищету. У христарадников не может быть яркого колера.

В квадратных окошках автоматических дверей стекла выбиты. Своего рода гильотина на рельсах. Очень удобно уехать из станции Жизнь, достаточно лишь тиснуть голову в полый квадрат и дождаться, когда створки дверей откроются: бздынь!..

В прошлой жизни, когда снег ещё тлел под солнцем в мокрых мерцающих перелесках, меня ждали неприятности, об этом посчитал нужным предупредить человек в гражданской одежде. Я запомнил его крашеные баки. Этот человек хотел быть вечно молодым и нравиться женщинам с конскими вибрирующими крупами.

- Так вот, молодой человек, скажите спасибо маме и отчиму, уважаемым людям нашего городка.

- Спасибо, - сказал я.

- И особым обстоятельствам, - промолвил этот человек. - А так вас бы ждали крупные неприятности.

- Спасибо, - сказал я. - А вы, могу поспорить, любите крупные крупы?

- Что?

- Это я так.

- Ох, молодежь, - покачал головой. - Вы свободны, - и душевно улыбнулся. - Пока.

Я понял его шутку - ножи гильотины уже вздернуты, чтобы по прошествию времени со смачным хрустом впиться в хрупкие, шейные, похожие на сахарный тростник, позвонки тех, кому удалось вернуться на родную сторонку. Не мертвым.

Привокзальная столичная площадь мне знакома - бурлящий котел человеческих страстишек. Все продается и покупается. Лица людей изношены, как обувь. Шумное и прогретое за день пространство продирают трамвайные вагоны. Станция подземки втягивает сточные потоки суетных гостей столицы.

У колонны станции замечаю крепкого крестьянского хлопца и мелковатого мальчонку, в них мужиковатое, знакомо стрелковское; подхожу к ним:

- Иван?

- О, Алеха, - мне радуются, жмут руку. - Перекус бы, а то мы с Егорушей, как кони дохлы.

- Там, на вокзале, буфеты, - вспоминаю.

- Тогда уперед. Егорий, действуй!..

Я помогаю - и мы тащим сумки, коробки, свертки; нас крутит водоворот потных тел; на ходу узнаю, что от первопрестольной они, гости её, ополоумели, ни ногой бы сюда, да у марухи-сеструхи свадьба, решили рвать за подарками, а родни - вся деревня, гори огнем всем...

По отвратительному запаху общепита находим буфетное стойло. Пассажиры не испытывают никаких отрицательных эмоций - руками рвут копченных кур, впихивают в себя сероводородные упругие тельца яиц, глотают кофейную бурду. Кругами мучаются бомжики в поисках бутылочной тары. Рядом поднывает музыкальная палатка.

- Что, солдаты? - говорит Иван. - По стопарику? С устатку?

- Не пью.

- А что тако, Леха?

- Кишки латаные, Ваня.

- Бяда, - качает головой, разливая водку по пластмассовым стаканчикам. - Без энтой живой воды жизня на Руси - маета, братан... Ну, Егоруша, расти большо!..

- А сколько ему лет? - хмыкаю.

- Ужо скоро тринадцать, - обиженно басит Егорушка.

- Алеха, у Стрелково с трех годов хлебають прокляту, - смеется Иван.

И они пьют солидно, с удовольствием, как колхозные мужички после обрыднувшего, холодного, трудового дня. Занюхивают черствыми бутербродами. Колбаса цветет подвальной плесенью. Поднывает музыкальная палаточная шкатулка.

- А до нас часов-та восемь, - сообщает Иван. - Места сладки... Реча, сады яблоневы, банька, березовы веничка...

- ... и вдовушка, - говорю я.

- Вдовушка?

- Ваня как-то говорил.

- Ааа, вдовушек пол-деревни, - соглашается Иван. - Егоруша скорь их потоптает, как петух курочек.

- Это обяза, - чинно соглашается мальчонка. - Чегось не потоптать-та?

Я качаю головой: с таким кизиловым неистребимым народцем действительно можно сажать яблоневые плантации на Марсе.

- Егоруша, изобразь космонавта, - смеется Иван. - После приземления.

Мальчишка кроит уморительную рожицу удавленника. По радио объявляют прибытие и отбытие поездов. Тошнотворный запах общепита. Пассажиры по-прежнему заглатывают яичные тельца с обреченностью вечных неудачников. От бомжей тянет свалкой, дымом и пронзительными криками степных чаек.

Меня что-то невыносимо раздражает. До кишечной боли. Что? Оглядываюсь - музыкальная палатка, оттуда надрывается лживый ломкий голосок, вещающий о том, как трудно на войне убивать врага, но его надо уничтожить, иначе трупяком будешь ты... И припев: "Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!"

Эта лживая звуковая жижа заполняет все свободное пространство, проникает в кровь, мешает дышать...

Я люблю людей со всей ненавистью, на которую способен. Я ненавижу людей со всей любовью, на которую способен.