- Ага. В баньку бы сейчас, веничек березовый да вдовушку сдобную...
- Вдовушка подождет, - просматривал мертвую, как человек, улицу. - А Сушков нет.
- Вроде тихо? Не нравиться мне...
- Ладно, война - х... йня, главное - маневры, - сказал я. Подстрахуй, Ваня.
- Давай, Леха!
Петляя, начал движение. Под ногами хрустели гильзы, куски льда битое стекло, кости... Шаг влево - рваная рана витрины магазина, шаг вправо остов сожженного грузовичка с рессорами, похожими на ребра; шаг влево и ещё раз влево - паленый полосатый матрац, шаг вправо - столбы с перебитыми обвислыми проводами, шаг влево - пластмассовые игрушки, вмерзшие в мусорный террикон, шаг вправо - дальний пес, пожирающий трупную падаль, шаг влево яркий, слепящий и обжигающий столп огня...
Я натыкаюсь на это странное шумное препятствие, оно обладает свинцовой и яростной силой, вторгающейся в мою плоть; и эта стихийная сила швыряет меня, как волна, и я лишь успеваю заметить на фоне низкого и сумрачного неба подозрительного старичка в домотканой рубахе; он бредет по небесной закраине и складно бубнит песенку: "За морями за долами живет парень раскудрявый"...
Торопливый и напряженный перетук сердца. Нет, это не сердце - это бьют колеса электрички. Я вижу себя сидящим в теплом вагоне. Поначалу он был холоден и пуст, после набился люд и стало тепло и уютно.
Они ничего не знают, эти люди, им можно лишь позавидовать; они шелестят газетами и отравляют себя последними новостями, как наркотической дурью. Им можно наврать с три короба, и они, как дети, поверят в ложь... Ложь во имя спасения?
Напротив меня сидит девочка, я её знаю, у неё странное имя Победа. Какие могут быть победы во времена постоянных поражений? У неё закрыты глаза, но меня узнает.
- Привет, - говорит она. - Ты вернулся?
- Да, - отвечаю я. - Вернулся, но лучше бы не возвращался.
- Почему?
- Серов погиб.
- Не может быть? - удивляется. - Он приходил. И был живым.
- Когда он был живым?
- Не помню: полгода назад или сегодня ночью... Не помню. У меня плохая память на время.
- Он приходил к Соловьеву, я знаю...
- А я ушла от Соловушки.
- Да?
- Я любила тебя. Не веришь?
- Нет.
- Я потом поняла: любила тебя, а не его.
- Не понимаю?
- Соловей был слаб. Я его пожалела.
- А я? Каким был я?
- Был сильным. Ты не говорил слов... А Соловушка говорил. Он говорил, что любит меня. А ты схватил меня в ванной так неожиданно, что я испугалась... Помнишь?
- Да. Тогда Сашка был жив. Тогда он жил. И все мы жили. Мы жили надеждами. Надежда - это не что иное, как уничтожение самого себя...
- А я поверила Соловушке, его словам. Только потом узнала...
- Что?
- Он - пушер, толкач, крал лекарства, продавал их. У него всегда были деньги. Он тогда пил, Соловушка мой. Когда напивался, бил меня. Утром ползал у моих ног и обещал счастливую жизнь. Утром обещал, а я знала напьется и будет бить, и не просто бить, а ногами в живот, чтобы синяков не оставалось. А у меня должен был родиться мальчик. Он уже жил, пять месяцев жил счастливой жизнью... Но его уже ненавидели и били. Я не могла его защитить. И я... я... - глаза у неё по-прежнему были закрыты, но она, девочка Виктория, меня узнала и поэтому рассказывала. - Это было зимой, перед самым Новым годом, холодно было, снега не было... Мы с Соловьем в такси, а там бензином воняет, меня даже рвало в шапку. Потом приехали в слободку, нашли дом. Там - старуха, на бабу-ягу похожая. Соловушка нашел. Ааа, говорит, попалась, девонька, попалась сладенькая. Ничего, говорит, выручу и мамке не скажу. На кухне тазик, крючок, бутылка водки, люстра старая с рожками. Ну с Богом, говорит старуха. Налила три стакана водки. Себе, мне и Соловью. Я отказываюсь. Старуха смеется: анестезия, дура! Легче ж будет, пей за здоровье убиенного дитя, ха-ха. Разложила меня на столе, свет в глаза - больно. Соловушка ноги держал. Смешной такой, пуганый, будто не видел, как из нас каждый день куски мяса выдирают... Потом люстра закружилась - падает, падает, падает. Я дышать не могу, а люстра давит, давит, давит, входит в меня и там расходится медными рожками... Больно так.
Назад тоже такси, там бензином воняет, меня даже рвало в шапку. Таксер хохочет: уже ужрались, братцы! До Нового года, до нового счастья сутки, а вы ужрались. А Соловушка мне шоколад тычет. Горький такой, ореховый. Тычет и хихикает, мальчик был, я рассмотрел, вылитый я...
- Прости меня, - сказал я.
- И ты меня прости.
- Я убью его.
- Зачем?
- Убью.
- Жить труднее.
- Нет.
- Ха, - хохотнула. - И ты поверил всему? Ты поверил мне, сучке?
- Что? - не понял.
- Ты всегда был наивным мальчиком, дружочек... А я люблю только Соловьева. Он умеет жить - у него есть деньги. У него хороший бизнес, он всех держит в страхе. А у тебя что? Ничего. Кроме желания быть самим собой. А он умеет жить - и пусть он такой, я его все равно люблю. Он работал на почте, у него благодарность, он хотел в институт физкультуры, ха-ха... А я ему изменяла, рога наставляла... Это не его ребеночек. Догадайся с трех мелодий чей?..
- Серова?
- Да, ха-ха, - смеялась с закрытыми глазами. - И никогда Соловушка меня не бил. Это я его просила, чтобы пинал. Я ненавидела ребенка, нам сказали: рожайте их побольше - идет война. Войне нужно пушечное мясо... Ты не знаешь, когда делают тушенку, туда перемалывают детей? У них такое нежное мясцо, неправда ли?
- Уйди, - сказал я.
- Ты любишь меня?
- Нет.
- Зря. Соловей бросил меня, я бы тебя подобрала... пожалела... Ты остался один, и никто не пожалеет. Я бы тебя кормила тушенкой... каждый день...
- Я тебя прибью, тварь.
- Люби меня, дурачок.
- Нет!
- Ко всему можно привыкнуть. Даже к такой жизни.
- Уйди!
- Тише... У тебя все будет хорошо. Ты ещё будешь счастливым. Ты знаешь, что такое счастье? - она протянула руку к моему лицу.
Она протянула руку и открыла веки - глазницы её были пусты, точнее, там запеклись бельма.
Она протянула руку и принялась закрывать мне глаза. Я знал, кому так закрывают глаза... Попытался их открыть, свои больные глаза, и не смог, у меня уже не было сил их открыть.
... и все, боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет, и если не будет меня, то и не будет боли... боли нет, и меня уже нет, я был, а теперь меня не будет...
