Я ехал на свою войну и знал, что выжить в ней нет никаких шансов. Был обречен, равно как и Чеченец, что давало нам преимущество над врагом. Уверен, нашего возвращения никто не ждал, считая, что мудреные и подлые происки счастливой обладательницы кредитной карточки благополучно разрешилась. В чем я не буду торопиться разубеждать противную сторону.
Болтанка в холодном такси действовала на меня бодряще. Я понял, что без предварительной подготовки лезть в спецзону "А" с дамасским дедовским клинком бессмысленно. Нужно время, чтобы до конца проанализировать ситуацию. На дачу и квартиру нельзя. К маме нельзя. К Антонио тоже. Куда?
- Куда, командир? - угадал таксист.
- У вокзальчика, через переезд, - ответил, обратив внимание на светящуюся луковицу привокзальных часов: двенадцатый час.
- Ну и дыра, - сказал таксист. - Неужто тута люди живут?
- Еще как живут, - проговорил я. - Процветают.
- Это мы щас все так процветаем, - хекнул водило. - Как в том анекдоте: Винни-Пух полез на дерево за медком, да сорвался. Подбегает Пятачок: Винни, тебе плохо? Тот: Мне плохо? Мне плохо? Мне пи... дец!
Я согласился - это емкое и колоритное родное словечко точно определяет суть нынешнего положения всех нас. И от этого факта не скроешься под мишурой разглагольствований о правах и свободах человека. Надо сначала его накормить от пуза, а уже потом обещать небо без клеточки.
У слободских домиков, уже погруженных в сон, такси остановилось. Пять сотенок с мордатеньким политическим деятелем чужой страны привели водителя в хорошее расположение духа; осклабившись, как американский работяга победе любимой бейсбольной команде, он пожелал мне:
- Удачи тебе, командир. Не падай с дерева.
- Спасибо.
Когда остался один на дороге, расквашенной мокрым снегом, потрусил вдоль заборов. Вода чавкала под ногами, словно бежал по болоту.
Может быть, поступал неправильно, но иного выхода не было. Я вспомнил девочку со странным именем Виолетта. Когда мы пили чай ночью на моей кухне, она пригласила меня в гости. В любой час дня и ночи.
- А папа с мамой? - удивился.
- Они уехали на заработки в Польшу, там у нас родственники, ответила, - я с бабулькой живу.
- Ой, я бабулек боюсь, они могут так огреть шваброй или половником.
- Не, она добрая, ласкает только оглоблей, - смеялась конопатая девчонка.
- Тогда прийду, - пообещал.
И вот решил сдержать свое слово. Домик был похож на теремок с островерхой крышей. В окне теплился свет - бабулька готовила оглоблю для ночного гостя? Я тук-тукнул по стеклу, покрытому крупными янтарными каплями. В светелке мелькнула быстрая тень - и дощатая дверь открылась.
- Алеша, - проговорила девушка, не удивляясь. - А я тебя жду.
- Как соловей лета, - проговорил я, заступая в незнакомый мир. Прости, что так поздно.
- А я не сплю, - провела в комнату, на столе были разложены учебники. - Я на заочном, медицинском...
- Молодец, - глянул в открытую книгу. - Брр, человек в разрезе, лиловый какой, жуть! Не страшно?
- Привыкаешь, Алеша, - была не по возрасту домовита и спокойна. - Я сейчас приготовлю ужин, - и ушла.
Она права, эта девочка. Привыкаешь. Ко всему привыкаешь. Особенно к этой убогой, затхлой и мучительной жизни. И кажется, что нет ничего милее, кроме нее.
А мы все лишь клетка в огромном и неведомом мироздании. Страх смерти пугает и мало желающих переступить через порог, где начинается другая жизнь. Однако она есть, эта прочая жизнь, иначе тогда наше страдальческое пребывание здесь не имеет никакого смысла. Никакого смысла. Бессмыслица.
- Алеша, - заглядывает в комнату Летта, - иди кушать.
- Иду, - и вдруг ловлю себя на мысли, что э т о все уже было. Ей-Богу было, и эта полутемная комнатка, и тяжелая мглистая ночь, и запах жареной картошки, и я, поднимающийся из-за стола, и эта девушка в конопушках. Извини, - чешу затылок, как крестьянский холоп Алексашка сын Николашки-книжника, что из местечка Иваново-Ветрово. - А мы с тобой, паночка, не сходились. В другой жизни?
- Было дело, как сейчас помню, - то ли шутила, то ли нет, смотрела открыто и весело. - Садись и ешь. Голодный, я знаю.
- Откуда знаешь?
- А у меня сердце-вещун, - засмеялась.
- Летта, я серьезно.
- И я тоже, - посмотрела на меня спокойным и все понимающим взглядом любви. - Ешь, а я пойду, постелю нам...
- Нам? - подавился картофельными прожаренными лепестками. Чер-р-рт!.. - И, совсем заклинившись, задал совершенно идиотский вопрос. А бабулька-то где?
Девушка засмеялась: не упоминай нечистого - прийдет, а что касается бабушки, то она уже почивает, старенькая. Потом дополнила:
- Я хочу от тебя сына, - и ушла.
А что же я? Остался сидеть на кухоньке дурак дураком, машинально жевал картошку и думал о том, что, вероятно, в этой невозмутимой и уверенной простоте и есть главный смысл нашего бытия. Не звать без нужды лукавого, любить тех, кто дал тебе жизнь, и желать родить себе продолжение свое.
Да, вот заковыка: мной уже приобретен билет на полет в туннели смерти. И ничто, и никто не сможет заставить меня разорвать его, как лист бумаги, на котором кровью уже составлена опись нашей жизни.
Об этом я и признался Летте, когда она вернулась на кухню. Ты знаешь, сказал, а я ведь уезжаю завтра вечером. Далеко-далеко и, боюсь, уже не вернусь. Далеко-далеко, переспросила, мыла тарелку. Да, и прошу не говорить маме. О ком, о нашем сыне?
- Летта, - засмеялся, посадив её себе на колени, - ты как дева-Мария хочешь понести из воздуха.
- Нет, я хочу от тебя, Алеша, - смотрела внимательным и просветленным взглядом. - И назову сына Алешей, ты не против?
- Спасибо, - и пошутил. - А если будет дочь?
- Я её назову Ю.
Потом была ночь. И я знал, что это моя предпоследняя ночь. Так сложились обстоятельства. И здесь никто не виноват. Как можно обвинять лунный свет за то, что он светит, да не греет. Море за то, что оно соленое как суп. А людей за то, что они такие.
Про меня и Ю все рассказала мама. Ох, мама-мама... И девочка Летта знала обо мне все. По-моему, даже в какую поездку я скоро отправляюсь.
Запах её тела напоминал запах летнего скошенного луга и тихой реки, петляющей в прогретых вечных берегах. Потом в этом запах вторгся кисловатый и знакомый мне - запах крови и моря.
