В двенадцатом часу ночи, когда на селе потухли последние огни, мы вышли из избы к Днестру. Увы, нас здесь ждала большая неприятность. Вместо пограничников, получивших от нашего проводника некую мзду и обязавшихся нас не видеть, в карауле оказались стражники, мзды не получившие. При виде нас и после нескольких окриков и свистков, они, по всем правилам об охране границы, открыли пальбу из ружей. Проводник, превратившись в настоящего зайца, перебежав реку, быстро скрылся на той стороне. Поспеть за ним мы не могли. Пули около нас свистели. Я толкнул Катю в {31} сугроб снега и в нем мы присели. В сугробе оказался куст. Хлопья снега, висевшие на нем как вата, образовывали занавес, скрывавший нас от стражников. Он не был прочен. При малейшем нашем движении эти хлопья снега могли свалиться и открыть нас, тем более легко, что злая и холодная луна, как лампа, висела прямо над головой. Было очень холодно, вероятно, 16 или 17 градусов мороза. Через отверстия снежного занавеса я мог, сравнительно недалеко от нас, видеть как наши неприятели ходят с фонарем, курят, слышать как они кашляют, что-то говорят.

Осторожность и неподвижность должны были быть нашим правилом и когда Катя сделала попытку несколько вытянуть ногу, я довольно грубо шепнул ей: "чорт возьми, что вы делаете, хотите, чтобы нас подстрелили как куропаток". Как жалел потом, что вырвалась эта фраза. Ведь только позднее узнал, что когда мы прыгнули в сугроб, - шуба, юбка и всё прочее у Кати неловко подвернулось и ее нога, выше колена голая, оказалась прижатой к снегу. При ужасном морозе сидеть в таком положении было, конечно, мучительно, но так как я сказал, что нас подстрелят, т. е. могут подстрелить не ее одну, а по ее вине и меня, Катя, потому что это была Катя Рерих, стоически выдержала испытание. В глазах ее стояли слезы, я-то думал что это от холода и мороза...

Когда, наконец, проклятая луна потушила свой фонарь и закатившись ушла спать, на вражеском берегу всё утихло; мы, просидев в сугробе более трех часов, обледенелые, стуча зубами от холода, воспользовались темнотой и вылезли из сугроба. Куда, в каком направлении идти - неизвестно. Было даже опасение, что, кружась, в темноте, мы снова перешагнем, занесенный снегом Днестр и очутимся на русской территории. Блуждая по снежной равнине, мы набрели на стог соломы, что наводило на мысль, что близко какое-то селение. Я {32} предполагал, что из боков стога можно вытащить солому, сделать таким образом норы и залезть туда до утра.

Спекшаяся от холода, заледенелая, одеревенелая солома была так спрессована, что, несмотря на наши усилия, нам ничего сделать не удалось. Пришлось расположиться у стога на снегу и, свернувшись, в комок, я немедленно заснул, проснувшись лишь от глухого кашля Кати. "Что с вами?". "Ничего, право ничего". Я дотронулся до ее лба, у нее несомненно был жар. Утром удалось встретить нашего контрабандиста (честный человек! Он бегал по всем направлениям нас отыскивая) и кое как добравшись из этого заброшенного уголка Галиции до железной дороги, спасаясь от приметивших нас австрийских жандармов, мы, после многих пересадок, доехали до Вены, а оттуда до Женевы.

Тяжелый переход через границу оказался роковым для слабых легких Кати. По приезде в Женеву, она слегла, больше не вставала и через несколько месяцев ее унесла в могилу скоротечная чахотка. Она не дожила даже до 22 лет...

{33}

ВСТРЕЧА С ЛЕНИНЫМ. МОЙ БОЛЬШЕВИЗМ

В Женеве я сошел с поезда, не имея никакого багажа, кроме зубной щетки, куска мыла, полотенца и, зашитого в полу пальто, письма Кржижановского к Ленину. Я хорошо помнил маршрут, начертанный Кржижановским. "Выйдя с вокзала, идите прямо по rue du Mont-Blanc, первая улица налево будет route de Lausanne, берите ее, в конце упретесь в rue du Foyer, в No 10, там и живет monsieur Ульянов, т. е. Ленин".

Так я и шел, от слабости после голодовки и испытанных приключений волоча ноги в тяжелых калошах. В грудах снега при переходе через Днестр они оказали большую услугу. В Женеве же, где не было ни одной снежинки, где тротуары были чисты и сухи как летом и никто не носил калош, они мне казались невыносимой ненужностью, обращающей на меня внимание. Я решил их снять и подбросить в какую-нибудь подворотню. Беда в том, что никакой такой "русской" подворотни я нигде не видел. А впереди меня шел кто-то, словно для контраста с моими резиновыми кораблями, ловко шлепая ярко вычищенными новенькими желтыми ботинками. Фигура владельца ботинок - длинная, с поднятыми плечами, показалась знакомой. Я обогнал ее и одновременно - она и я - воскликнули: "Ба!".

Так в литературе и редко в жизни, выражается удивление. Это был тот, кого в партии называли "Сергеем Петровичем", "Игнатом", "Павловичем", "Музыкантом", "Шпилькой". Настоящее имя его - П. А. Красиков. В 1903 г. он, в {34} качестве члена организационного Комитета по созыву съезда, два раза наезжал в Киев. Мы избрали его делегатом на съезд от нашего Комитета (выставлена была и моя кандидатура, но я отказался, всё по тем же мотивам "личного характера"). В дополнение к нему, вторым делегатом, был избран рабочий "Иван", тот самый, который говорил о Кате, что когда она рассказывает о будущем социалистическом строе, он - Иван - "чувствует себя как в раю". С Иваном, а такова была его кличка в Киеве, я встретился через 25 лет (в 1928 г.) в Москве, уже в эпоху, когда существующий строй было приказано считать "социалистическим".

Он поразил своею пугливостью. Сидя у меня и оглядываясь по сторонам, он прежде всего спросил, можно ли говорить громко и из осторожных слов его я понял, что он не чувствует себя находящимся в раю. Этот большевик, на съезде примкнувший к Ленину (в протоколах съезда он назван Степановым, настоящая фамилия его, насколько помню - Мячик), в отличие от всех других, не сделал после октябрьской революции никакой карьеры. Он остался как прежде простым рабочим. Почти шепотом он мне поведал, что, несмотря на сокращение рабочего дня, работать, вследствие подгоняемой, очень большой интенсивности труда, стало много труднее, чем в 1901-02 г.г.

Иная судьба Красикова. В 1917 г. Ленин назначает его председателем комиссии по борьбе с контрреволюцией; он председатель кассационного трибунала при ВЦК, редактор журналов "Революция и церковь", "Воинствующий безбожник". В 1924 г. - он прокурор верховного суда СССР, в 1933 г. заместитель председателя этого суда. В качестве юриста, преданно обслуживающего восходящего на престол Сталина, ему в 1935 г. делается честь - быть членом комиссии, вырабатывающей проект так называемой "сталинской конституции". Но в 1937 г. {35} его карьера в разгар "ежовщины" обрывается: Красиков как множество других старых большевиков, исчезает с горизонта: заключен ли он в тюрьму, сослан или расстрелян - об этом ни от кого получить сведений мне не удалось.

- Что случилось? - спросил Красиков, разглядывая меня. - Каким образом вы здесь, а не в Киеве, почему у вас вид египетской мумии?

В кратких чертах рассказал ему мою историю.

- Идем скорее к Ильичу!

- К кому?

- Вы не слыхали кто такой Ильич? Это Ленин!

- А!.. - Так впервые узнал, что Ленина называют "Ильичом".

Через несколько минут мы были у Ленина. Я увидел крепко сложенного человека, небольшого роста, лысого с редкой темно-рыжей бородкой и такими же усами.

Самым внимательным образом вглядываясь в фотографии Ленина, появившиеся после 1917 г. с трудом поверил бы, что это тот самый человек, которого впервые увидел 5 января 1904 г. Подавляющая часть этих фотографий просто лжива. Особенно же фальшива одна распространенная, канонизированная, на которой Ленин представлен в виде какого-то гордого, красивого брюнета. Приходилось позднее много раз слышать и читать о ярко выраженном монгольско-татарском обличьи Ленина. Это неоспоримо, однако, при первой встрече, да и всех последующих, я на "антропологию" Ленина не обратил и не обращал никакого внимания. Его лицо казалось совершенно таким же, как у множества других русских, особенно в районе средней и нижней Волги. Пожалуй, немного косят глаза, да и то не оба, а скорее только правый. Глаза были темные, маленькие, очень некрасивые. Но в глазах остро светился ум и лицо было {36} очень подвижно, часто меняя выражение: настороженная внимательность, раздумье, насмешка, колючее презрение, непроницаемый холод, глубочайшая злость. В этом случае глаза Ленина делались похожими на глаза - грубое сравнение - злого кабана.