В начале девятисотых годов в Киевской губернии и во всем юго-западном крае было много сектантов. О некоторых из них говорили, что они признают только Божью власть, симпатизируют социалистическим теориям, хотят жить братствами. В 1901 г. с одним из таких сектантов - столяром Семеном Петровичем, познакомился мой друг Виктор. Между ними установились настолько доверчивые отношения, что Виктор заказал ему буфет с секретными отделениями для хранения нелегальной литературы. Сделанные секретные отделения были так объемисты, что в них помещались потом целые пачки "Искры", номера "Зари", всякие женевские издания и так ловко замаскированы, что несмотря на полицейские обыски, которым часто подвергалось жилище Виктора, а потом наша общая квартира, буфет ни разу не выдал своих секретов. За его фабрикацию Семен Петрович взял какую-то ничтожную плату, еле покрывавшую издержки производства. Вместо вознаграждения он попросил Виктора приходить поучать "уму разуму" кружок сектантов, в который входил Семен Петрович.
"Собираемся частенько целой кампанией. Хотим жизнь человеческую понять и рассудить, а без посторонней помощи нам это сделать не легко. Вы - студенты, люди образованные, мы люд серый, сырой, малограмотный. Приходите к нам. Наверное поможете" - говорил он.
Виктор с большой охотой согласился и при первом же посещении увидел, что "кампания" столяра глубочайшим образом отличается от существовавших тогда подпольных рабочих кружков. Это была не молодежь, а люди на 15-20 лет старше Виктора и меня. В церковь они не ходили, ее порядки сурово критиковали, превосходно знали Библию, Евангелие и были очень религиозны. Ругательных слов, столь в ходу в рабочей среде, от {217} них нельзя было услышать, водку не пили, табак не курили и во всем их облике, особенно Семена Петровича, было что-то чинное.
Оказалось и другое: Семен Петрович совсем не был "сер, сыр и малограмотен". Обычно, когда пропагандист приходил в рабочий кружок, он стремился возможно скорее убедить своих слушателей в том, что нужно "долой самодержавие". В этом кружке в подобной пропаганде не было никакой надобности. Семен Петрович и его товарищи знали, что царское правительство состоит из "злых, несправедливых людей" и должно быть "удалено" от управления страною. Подготовив слушателей к идее устранения самодержавия, пропагандист переходил к доказательствам, что при политической свободе рабочий класс сможет двинуться к лучшей жизни, а эту лучшую жизнь ему обеспечит социализм, т. е., говорили мы, превращение в общее достояние "всех средств и орудий производства".
В кружке Семена Петровича не было надобности доказывать и этот центральный пункт социалистической пропаганды. Общее владение фабриками, железными дорогами, землями, лесами, организацию на них "братского, артельного труда", кружок принимал как нечто ясное, бесспорное, доказуемое толкованием таких-то и таких-то мест Евангелия. Словом, Семен Петрович и его товарищи принимали основные социальные и политические пункты революционной программы, давая всему какое-то особое, совсем "немарксистское" обоснование. Вместо вопросов, в обсуждении которых были сильны социал-демократические пропагандисты, сектанты нагромождали другие, никакой уже партийной программой непредвиденные. Например:
Что такое совесть? Чем она отличается от других чувств? Какова связь между телом и душою? Почему человек, а не какое-либо существо стал править на земле? Нет ли за миром видимым другого мира, который мы познать не может? Нет ли в происходящем {218} сокровенного смысла, который нужно понять, чтобы жизнь не была бессмысленной? Что в Библии правда, а что сказка? Что хотел показать и чему научить Иоанн Богослов в Апокалипсисе? Какие препятствия для установления "братской" жизни, осуществления заповедей "не убий" и "люби ближнего как самого себя"?
Эти и многие подобные вопросы совершенно выбивали Виктора из седла. Он приходил из кружка взъерошенным, усталым и его левый глаз начинал косить более обыкновенного. Я говорил ему, что от сектантской благодати он становится похожим на Катюшу Маслову в "Воскресеньи" Л. Толстого.
- Закосишь на оба глаза, - отвечал Виктор, - если тебя начнут бомбардировать и философией, и богословием, и психологией.
Свои вопросы сектанты, конечно, не облекали в ясную форму. Язык их, как и все их суждения, был достаточно коряв и смутен. Содержание многих вопросов было мнимым, но и по поводу этого нужно было дать объяснение, а таковое далеко не всегда было легко или, вернее, всегда трудно. Некоторые же вопросы были действительно философскими и, не вызывая большого разочарования в пропагандисте как "учителе", от них нельзя было отпихнуться какой-нибудь фразой и, меньше всего, хлесткой фразой. К каждому посещению кружка Виктору нужно было основательно готовиться, рыться в биологии, философии, психологии, богословии, истории культуры. От этого очень страдала его работа в Политехникуме - зачеты, чертежи, проекты, словом подготовка к диплому инженера. По этой причине и потому, что Семен Петрович развивал "немарксистские" взгляды, побороть которые Виктор не смог, он призвал меня в кружок сначала для подмоги, а потом я его там полностью заместил. Почему я взялся за это дело?
Сектантское движение, в котором было много интересных людей, стало привлекать к себе внимание партии.
{219} В 1903 г. на съезде партии была даже вынесена резолюция, рекомендующая усилить пропаганду среди сектантов. Но лично у меня были особые мотивы начать посещать "кампанию" Семена Петровича.
Года четыре до этого я начал усиленно заниматься философией. Усердие в этом направлении сильно подхлестнуло знакомство, встречи, а потом горячие споры с С. Н. Булгаковым - бывшим в это время профессором политической экономии в Политехническом Институте. С 1901 г. он поспешно и очень далеко уходил от разделявшегося им в 90-х годах марксистского мировоззрения. На его лекциях и в экономическом семинарии, участником которого был и я, постоянно проводилась мысль, что человек, желающий стать личностью, полноценным "интеллигентом", должен иметь широкое, цельное, философски обоснованное мировоззрение. Только оно может растолковать смысл жизни человека, указать ему место в социальном движении, обеспечить крепким моральным кодексом, опертым на высшие духовные ценности.
Марксизм, настаивал Булгаков, ни цельным, ни здоровым мировоззрением считаться ни в коем случае не может. Он не может связно представить даже экономическую сферу явлений. Например, очень важные процессы, происходящие в сельском хозяйстве, никак не укладываются в его формулы. Кроме того, у каждого мыслящего человека есть глубочайшая потребность духа отдать себе отчет о смысле и целях бытия. Человек интересуется не только "как" и "что" происходит в мире, но "почему" и "зачем". Для атеистического марксизма эта проблема не существует. Ответ на нее может дать вера, религия, указывающая человеку, стоящие над ним высшие ценности. Вера, а не знание дает успокаивающую уверенность, что человечество идет не к худшему, а к лучшему, притом не только экономически, а морально лучшему.
"В рядах русских марксистов, - говорил мне Булгаков, - есть люди, которых, в некотором смысле, {220} можно назвать "святыми". Они идут в народ, жертвуют собою, погибают в тюрьме, на каторге в Сибири. "Святость" этих марксистов идет совсем не от марксизма, а вопреки ему. Марксизм по самой своей сущности импотентен внушать какие-либо нравственные идеи. Ему известны злоба, мстительность, гнев и чужда жалость, любовь, сострадание, горячая симпатия. Свой идеал - установление социалистического общества - он строит на развитии чувства зависти и ненависти, проповеди кровавого насилия, идеализации классового интереса рабочих, а как бы ни прикрашивали этот классовый интерес он есть и может быть только эгоистическим".
Защищая марксизм от нападок Булгакова, я, тем не менее, разделял его взгляд, что философской, гносеологической, базы у марксизма совсем нет. Клочки неубедительных формул, проникнутых духом черствого рационализма и грубого материализма XVIII столетия, которыми в качестве философии марксизма поучал нас Плеханов - меня совершенно не удовлетворяли. Вышедшая, кажется, в начале девяностых годов книга Лесевича - "Что такое научная философия", с которой я познакомился в Петербурге, навела меня на учение цюрихского философа Р. Авенариуса и венского физика Э. Маха. Знакомство с их работами, позволяя отвернуться от Канта, неокантианства и имманентной философии, создало уверенность, что критический реализм, эмпириокритицизм, превосходно заменяя плехановский и тому подобный материализм, способен крепко "философски подковать" социологическую и экономическую систему марксизма.
