- Абсолютно нет. Можете спросить сослуживцев: весь день был у них на глазах.
- Это уж позвольте нам судить, кого спрашивать, - буркнул он. Впервые ему изменила выдержка. - И последний вопрос: как часто вы устраивали из своей квартиры дом свиданий?
- Первый раз в жизни, - сконфуженно признался я. - И то, как видите, неудачно.
Я не солгал. Действительно впервые я дал Борису ключи от своей квартиры. Более того, он вообще впервые был у меня. Первый раз оказался и последним.
- Ну ладно, - сказал майор. - Отдыхайте, если сумеете. А еще лучше - сходите в кино или ресторан. Только ни в коем случае не надирайтесь дома, в одиночку. Это не для вас.
Совет пришелся тем более к месту, что мне и самому невмоготу было оставаться в квартире, где каждая вещь, казалось, причастна к преступлению. Особенно псртрет... Как не обратили на него внимания сыщики? Впрочем, это я уже впадаю в тихое помешательство. При чем здесь портрет? Мало ли что померещится с расстройства. Надо взять себя в руки. Однако перед уходом я содрал рисунок со стены, разорвал в клочья и на лестничной клетке выкинул в мусоропровод. Милиция уехала в одном лифте, едва закрылись его двери, я вызвал другой и провожал взглядом "Волгу" с красной полосой, пока она не скрылась за углом. Весь дом уже знал, что произошло. Жестикулирующие у подъезда женщины разом замолкли и вцепились в меня страждущими взглядами. Они показались мне незнакомыми, все на одно лицо, хотя раньше я с каждой здоровался при встрече. Они и были на одно лицо - одинаково одухотворенные смачным любопытством.
И улица тоже изменилась. Такой я ее не помнил.
Что-то чужое, холодное появилось в ней. Вновь показалось, будто перешагнул я запретную черту и попал в злой мир Зазеркалья, где все похоже на наше, но все - карикатура. Узкие тротуары, крутой изгиб мостовой, исчезающей за серым облупленным домом с колоннами, причудливый узор из трещин на асфальте - все это вдруг повернулось незнакомой стороной, обросло множеством новых деталей и стало неузнаваемым. Так иногда открываешь вдруг новое звучание в с детства знакомом слове, и оно становится совсем другим - загадочным и мудрым, будто пришло из другого, тысячи лет назад умершего языка, и ты мучительно ищешь в нем первозданный сокровенный смысл.
Нет, у меня просто не хватало сил идти по этой улице, как не хватает сил у осужденного пройти последние метры до эшафота. Я поспешно свернул в переулок, потом в другой. Лишь бы подальше отсюда, подальше от дома, где так неожиданно был разрублен клубок, в который сплелись судьбы пяти человек. Я не шел - бежал, размахивая руками и бормоча что-то про эти судьбы. Встречные провожали меня странными взглядами. Я чувствовал эти взгляды спиной и невольно спотыкался.
Выручил троллейбус. Он внезапно возник у кромки тротуара, и я кинулся в его двери, будто там ждало избавление. И действительно, как только машина тронулась, я сразу успокоился. Народу было много. Меня тискали, давили, просили передать на билет, и ощущение, что я растворен в толпе, окутывало призрачным облаком безопасности.
Но чем дальше двигался троллейбус, тем больше пустел. Я стоял на задней площадке, и пассажиры проходили и проходили мимо, исчезая за вечерними стеклами. Когда осталось всего несколько человек, я не выдержал и, подчиняясь внезапному импульсу, выпрыгнул на тротуар.
Около огромного, сверкающего огнями здания в форме раскрытой книги стояла толпа, по большей части молодежь. Наиболее нетерпеливые парочки тискались у всех на глазах, остальные чего-то ждали. Я забился в самую середину и тоже ждал, не зная чего, лишь бы не быть на открытом месте. Потом двери медленно разошлись, все куда-то двинулись, и я со всеми. И, только споткнувшись о ступеньки, я поднял голову и прочитал полыхающую в ультрамариновом небе надпись: "Арбат". Сколько раз я гулял в этом ресторане: почему-то приезжающие из провинции директора заводов предпочитали приглашать министерское начальство именно сюда, где все подавляло безвкусной помпезностью. Вот, значит, куда я бессознательно стремился в толпу, в шум, в музыку, ввино...
Мне повезло: достался столик в самом углу, у окна. Правда, за стеклами сновали люди, но теперь это меня не беспокоило: все-таки между нами была хоть и призрачная, но преграда. Я тянул коньяк, почти не закусывая, пока перестал отличать полуголых танцовщиц варьете от их затянутых в трико партнеров. Потом напротив меня неизвестно как оказалась некая особа, на которой платья было еще меньше, чем на танцовщице, а прическа... Что-то знакомое. Ну да, Женя Левина пришла недавно на работу с такой прической и объявила, что сейчас это - самое, самое. А называется... Я напряг память. Точно: "Я упала с самосвала, тормозила головой". И лицо этой особы было мне смутно знакомо, где-то я определенно ее видел. Такое холеное лицо, капризное. Я пытался выяснить, где мы встречались, но язык у меня заплетался, и никак не удавалось связать слова в толковую фразу. А женщина была чем-то встревожена, что-то пыталась у меня узнать, очень важное для нее, и в гневном отчаянии стучала по столу кулаками. Почему-то меня это очень смешило. Потом она исчезла, а меня будто током ударил ее взгляд, который она бросила, уже отходя от столика, - поток презрения. Я выпил еще немного и сам не знаю, как очутился в вестибюле. Швейцар ласково придерживал меня за плечи и уговаривал быть паинькой, идти домой. И я потащился домой, держась для верности поближе к стенам и распевая на все лады прилипшую почему-то фразу "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам".
Защитная реакция мозга - вот что такое эти мои внезапные провалы памяти. Оберегая себя от перенапряжения в экстремальной ситуации, мозг резко ограничивает приток информации... Я случайно прочитал это в газете, в репортаже о работах Бехтеревой, и мне сразу стало легко: значит, я не свихнулся. Наоборот, мой мудрый мозг делает все, чтобы я остался нормальным человеком. Потому и память до сих пор пошаливает. Нет-нет да и приходится мучительно напрягаться: кто же этот человек, что поздоровался со мной? А через пару секунд вспоминаешь: мой же сотрудник. Интересно, что каждого человека мне приходится вспоминать только один раз - дальше память работает бесперебойно.
