Пастор сделал паузу и оглядел всех присутствующих. Ему никто не ответил. Рыжий человечек сел на ящик. Девушка с узким бледным лицом и огромными глазами вышла на свет. Человек в исландском свитере стоял чуть поодаль, в зубах трубка, руки в карманах. Капитан сидел неподвижно, прямой как палка, у медика в уголках рта пряталась улыбка, младенец вновь залился пронзительным криком, хотя отец и мать были рядом. Над головой шагали взад и вперед беспокойные ноги.

– Ответственность, – повторил пастор, повышая голос, чтобы перекричать ребенка, – ответственность, которая составляет суть самой человеческой жизни. И если больше никто не желает вспомнить о ней, то придется это сделать мне. Мне, который знает, что значит изменить своей ответственности, мне, который даже недостоин находиться здесь, среди вас. Если вы спросите меня, кто я такой, то я буду вынужден ответить, что я погибший человек. Я совершил тот единственный грех, которому нет прощения.

Рыжий поднял голову.

– Что это значит? Вы на кого-нибудь донесли?

– Я совершил более тяжкое преступление. Я предал Спасителя.

– Ах, вот что, – сказал рыжий, переводя взгляд на свои руки.

– Я предполагаю, что большинству из вас христианство чуждо, – продолжал пастор. – Это не упрек. У каждого своя вера. У каждого человека своя правда. Да и не мне наставлять других на путь истинный. Я могу лишь судить самого себя. Но для меня христианство составляло смысл бытия. Я жил лишь верою в Бога, в ответственность перед Богом. Теперь я больше не существую. Перед вами стоит не живой человек. – Он поднес очки к лицу, потом опять опустил их, его покрасневшие глаза смотрели в пол. – Я отрекся от своего Господа, – произнес он. – Я отбросил то, что было мне доверено. Я предал тех, кто полагался на меня.

И вновь воцарилась странная тишина.

– Каким образом? – спросила девушка с узким бледным лицом.

– Об этом тяжело рассказывать, – он проглотил комок в горле, – но я попытаюсь… В тот день, когда со всех церковных кафедр оглашалось послание совета епископов против преследования евреев, – в тот день моя церковь была переполнена. Обычно там бывало двадцать-тридцать человек, но в тот день церковь была заполнена до отказа. И стояла мертвая тишина. Когда я дочитал послание, я вдруг услышал внутренний голос, который сказал: вот твой путь. Ты должен проповедовать против несправедливости, бороться со злом, которое живет на этой земле, прямо рядом с тобой. Тогда люди будут тебя слушать, тогда твоя церковь вновь станет борющейся церковью, тогда ты сам станешь живым христианином. И я последовал этому внутреннему голосу, я действовал по совести. Каждый раз, стоя на кафедре, я использовал слово Божие как оружие, направленное против нашего общего врага. И люди приходили и слушали меня. Они не умещались в церкви, они стояли на улице, толпой окружали меня, чтобы пожать мне руку. Это было счастливейшее время моей жизни. Я чувствовал полное единение с моей паствой и ее единение со мной… Он замолчал. Снял очки, потер их об рукав, снова надел.

– Естественно, такое поведение не могло остаться безнаказанным, это мне было ясно с самого начала. Я был готов к самому ужасному – так мне казалось. Но мы так легко обманываем самих себя, – сказал он с вымученной улыбкой. – Сам того не сознавая, я, вероятно, считал, что самое ужасное, что со мной могут сделать, – отправить во Фреслев [43], на дешевое маленькое мученичество. Но Господь требует всего или ничего. Три дня назад недалеко от моего дома застрелили немецкого пособника. Должно было последовать возмездие – казнь заложников, так это называется. Незнакомый голос сообщил мне по телефону, что жертвой буду я. Мое имя стоит первым в списке, они придут сегодня же ночью и застрелят меня. У меня не было причины не верить голосу. Наверно, я предчувствовал это, ибо, как только зазвонил телефон, я уже знал, о чем пойдет речь. Много часов боролся я с собой. Но я оказался трусом. И сбежал. Вы понимаете, что это значит? Я сбежал.

– Естественно, вы сбежали, – проговорил рыжий человечек, отрывая взгляд от своих рук. – А что вам еще оставалось?

– Что еще! Разве вы не понимаете, что моим долгом было остаться? Я не имел права скрываться, я был обязан встретиться со злом лицом к лицу, чего бы это мне ни стоило. Этого требовал от меня Господь, этого ждала от меня моя паства, этот обет я как бы давал в своих проповедях. Я сам уличил себя во лжи. Сбежал от ответственности. Предал тех, кто видел во мне пример для подражания. Вчера я был частью живого общества, сегодня я мертвец. Теперь вы понимаете, что нам надо держаться вместе? Понимаете, что каждый из нас несет ответственность за другого?

Пастор, подавшись вперед, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к ответу. Но не было ответа – лишь молчанье и отвернувшиеся лица.

– Нет, – сказал он с горечью, – вы ничего не понимаете. Все это ни к чему… – Он всхлипнул. Вытащил большой белый носовой платок, снял очки и собирался сунуть их в нагрудный карман, но промахнулся, очки упали на пол, он нагнулся было за ними, однако в ту же секунду забыл о своем намерении. – Простите меня, – сказал он, прикладывая платок к глазам, – не надо было… мне не следовало…

Девушка подняла с пола очки и протянула ему. Не заметив ее руки, он на негнущихся ногах ушел в темноту – среди нагромождения ящиков его качающаяся фигура напоминала большое неуклюжее привидение.

Девушка побежала за ним, держа в руке очки.

– Нет, – крикнула она дрожащим голосом, – не надо… Я понимаю вас, слышите! Я понимаю вас!

– Бенедикта, – позвал бородатый юноша, но она уже исчезла во мраке. Послышались прерывистые рыдания. Никто не проронил ни слова.

Капитан застыл на своем кресле. У медика в уголках губ пряталась улыбка. Рыжий человечек рассматривал свои руки, безнадежно качая головой. Человек в исландском свитере снова подошел к младенцу.

– Тс-с-с, – раздалось вдруг, – она идет.

Сразу же наступила полнейшая тишина. Замолк плач младенца, прекратились рыдания пастора, внезапно остановились беспокойные ноги над их головой. Из безмолвия длинных лестниц пакгауза донеслись легкие, быстрые, словно танцующие шаги.

– Я ручаюсь за него, – сказал Симон.

– Хорошо бы ты хоть за себя мог ручаться, идиот несчастный, – ответил Кузнец. – У меня нет времени слушать дурацкую болтовню. Мне надо идти.

– Я хочу знать, что с ним будет, – сказал Симон.

– Ты хочешь знать! Мы что, отчитываться перед тобой должны? Все как раз наоборот, мой мальчик. Это мы тебя попросим кое-что нам рассказать.

– Я все объясню. Только дайте мне немного времени. Сперва мне надо… – Симон посмотрел на вытертый зеленый линолеум столешницы с кругами от стаканов, с черными царапинами и порезами. У него поплыло перед глазами.

– Проваливай, – сказал Кузнец. – Поспи чуток, потом поговорим. Ты же едва на ногах стоишь, парень. Похож на вытащенного из воды котенка.

– Сперва я хочу узнать, что будет с ним, – упрямо повторил Симон.

– А мне откуда знать? Заниматься доносчиками не мое дело, правда?

– Он не доносчик.

– Вот это-то мы и выясним.

– Его отсюда уведут? – спросил Симон. – Ты…

– Пока я еще ничего не предпринимал, – ответил Кузнец. – У меня не было времени. Ну иди же. Нечего тебе здесь ошиваться.

– Ты обещаешь, что с ним ничего не случится, пока мы с тобой не поговорим?

– Я ничего не обещаю. Не могу же я оставить его здесь. И тем более не рискну выпустить его в город. Что ты мне предлагаешь?

– Ты можешь переправить его в Швецию. Если ты захочешь, то сможешь переправить его.

Кузнец немного помолчал.

– Ну ладно, – сказал он, – если он окажется своим парнем, мы его переправим. Теперь доволен?

Симон с трудом отвел глаза от стола и посмотрел прямо в большое угрюмое лицо.

– Если ты решишь его переправить, обещаешь, что он доберется до места?

– Этого никто не может гарантировать. А почему вдруг он может не добраться?