- Говорили тебе? - продолжал старик. - А как же не говорить-то? Вон ты какая у нас стала. Красивая да нарядная, прямо хоть под венец. Все знают, что у тебя золотые руки. Поди, немало вокруг тебя женихов вьется, хотят тебя в дом хозяйкой взять.
- Я и без них в своем доме хозяйка, - сухо ответила Пьеретта.
Довольно долго они шли молча. И молчание это становилось тягостным. Дорога тянулась мимо той луговины, которая за тридцать лет постепенно стада собственностью Амабля - он собирал эту землю полоску за полоской: что обменял, что получил по наследству, что прикупил. Как долго он присматривал эти клочки земли, как упорно торговался! Лет пятьдесят назад, когда в деревне еще было больше ста дворов, в этой лощине сеяли коноплю, и до сих пор ее по-прежнему называли Конопляниками. Историю этих Конопляников Пьеретта сто раз слышала от дяди.
- Конопляники-то какие зеленые! - сказала она. - Даже в засуху трава не выгорела.
- Да уж таких лугов во всей округе не сыщешь... А сена мне все равно нынче не хватит. Кроме Конопляников, только в Молларе еще можно будет клевера скосить. Да и то... Прошлой осенью я там не успел пройтись косой, а нынче по весне некогда было выжечь солому. А на Гнилушках люцерна совсем никудышная, потому что там земля удобрения просит, а мы ее не удобряем.
Вдруг он остановился:
- Послушай, бросила бы ты фабрику. Ну что ты потеряешь?
- Работу потеряю, - ответила Пьеретта.
- Да ведь у вас не то что на железной дороге, пенсию все равно не выслужишь.
Пьеретта вспомнила о Кювро.
- Нет, почему же! АПТО платит старым рабочим пенсию - тысяча триста пятьдесят франков в месяц.
- Да разве это деньги?
- Конечно, не деньги, - согласилась Пьеретта.
- Нам одним со старухой уже не под силу с хозяйством управляться, продолжал Амабль.
Пьеретта понимала, что дядя хитрит. Уже лет десять, как он распахивал только небольшой участок для собственных нужд. Вся остальная земля отводилась под пастбище и сенокосы. Для мелких покупок, которые делались в базарные дни, по пятницам, он добывал деньги продажей телят и молока.
- Состарились мы! - продолжал он.
- Вот уж неправда. Оба вы еще молодцы!
Но Амабль отрезал напрямик:
- Работы в хозяйстве хватит и на два семейства. Землю и двор я отпишу твоему сыну.
- Вы хотите, чтобы я опять сошлась с Люсьеном? (Так звали ее мужа.)
- Нет, - сказал старик, - Люсьен - лодырь. Но ты ведь можешь второй раз выйти замуж.
- Ежели это случится, тогда посмотрим, - ответила Пьеретта.
И тут же она подумала: "Не пробыла в деревне и пяти минут, а уже хитрю, как деревенская". Ведь эти слова: "Ежели это случится, тогда посмотрим" означали: "Говори яснее. Я прекрасно вижу, куда ты гнешь, но говори яснее".
- Жан с охотой бы на тебе женился.
- За вдовца идти?! - воскликнула Пьеретта.
Ей вспомнилось, как в деревне высмеивали невест, выходивших замуж за вдовцов.
- Да ведь и ты уж не девушка, - заметил старик Амабль.
- Но он мне родней приходится, - сказала Пьеретта.
Опять она выставила возражение в чисто крестьянском духе. В этой деревушке на лесной прогалине, которая еще недавно, пока не провели шоссе, была оторвана от всего мира, словно малый островок в беспредельном океане, страх перед черным злом кровосмешения все еще был сильнее расчетов на наследство и сердечных склонностей. Дочь одного из соседей Амабля так и осталась старой девой, потому что десять лет назад родители не позволили ей выйти замуж за двоюродного брата, которого она любила без памяти.
Но, выдвинув это важнейшее возражение, Пьеретта тут же упрекнула себя за свои крестьянские уловки. Ну зачем она позволяет старику дяде заводить такие речи. Нехорошо это, недостойно ее. Надо было сразу оборвать разговор. Отчего она ведет эту игру? Может быть, оттого, что в открытом поле в три часа дня очень уж знойно и она разомлела от жары. Или оттого, что ей стыдно, что она разочаровалась в себе. Как она могла так вдруг распуститься и поддаться нынче утром тому, что считала навсегда укрощенным в себе? А может быть, ей просто не хотелось огорчать старика, сразу разрушить все его планы, которые он, вероятно, долго обдумывал.
- Да вы с Жаном только троюродные, - продолжал Амабль уговоры.
И он стал перечислять знакомых им обоих крепеньких, здоровых ребятишек, у которых отец и мать были в родстве друг с другом.
- Так вот почему Жан повадился сюда ездить, - сказала Пьеретта. - Роже мне показывал и ульи и починенную изгородь. А ты ведь никогда не любил возиться с изгородями...
- Да, Жан теперь часто к нам ездит, - сказал старик. - Помаленьку помогает мне - то в том, то в другом.
- Найми лучше работника, - сказала Пьеретта.
- Работники нынче больно много просят. Подавай им такую же плату, какую получают батраки в Босской долине или в Бри. А там ведь настоящие зерновые фабрики. - Слово "фабрики" было произнесено с глубоким презрением. - У них там и машины, и химические удобрения. Урожай они собирают по сорок центнеров с гектара. А мы и в добрые-то годы больше пятнадцати центнеров не берем. Нам не по карману платить батракам такую же цену.
- А почему они должны брать с тебя дешевле, чем с других?
- Да я и не корю их, а только...
И он стал объяснять, что батрак в конечном счете обходится дорого, а доходу приносит мало. Они дошли до дороги, где она упиралась в гору и превращалась в узкую тропинку. Оттуда были видны все угодья Амабля.
- Как же так! - сказал старик, глядя вокруг. - Тридцать лет я по клочкам собирал свою землю, а теперь, стало быть, пускай она терновником зарастет?
А Пьеретта думала о том, что таков уж закон конкуренции: крупные экономии в Босе и Бри разорят ее дядю и отнимут у него землю так же, как в свое время он отнял землю у бедных крестьян Нижних выселок. Крупным экономиям это под силу, потому что у них есть тракторы, есть деньги на покупку удобрений, а ее дядя в течение тридцати лет прижимал мелких хозяев, давал им своих волов для пахоты и требовал за это отработки в его хозяйстве. Пьеретта не высказала вслух своих мыслей, потому что ей было жаль старика, которому грозила беда. Но кое-что ей было непонятно: дядя никогда не нанимал батраков, неужели он вдруг так одряхлел, что не может управиться один?
