Керенский продолжал цепляться за своего самого могущественного британского союзника. Внутри страны Керенский стремился показать, что не упускает шансов выработки условий мира, а вовне убеждал союзников, что речь идет вовсе не о сепаратизме России. Но в Лондоне, как и в Париже, уже решили, что, если русское революционное руководство попытается заочно заново определить военные цели союзников, против него следует выступить единым фронтом. В августе 1917 г. в качестве британского секретного агента в Россию прибывает писатель Сомерсет Моэм. "Моей задачей являлось вступить в контакт с партиями, враждебными правительству с тем, чтобы выработать схему того, как удержать Россию в войне и предотвратить приход к власти большевиков, поддерживаемых центральными державами"{707}.
Нокс в Лондоне обрисовал кабинету министров картину угасающей России. "Огромные массы солдат не желают воевать, в промышленности дело приближается к анархии, виды на урожай катастрофические. Если Керенский выступит с предложением сепаратного мира, огромное большинство страны поддержит его".
Русские еще не созрели для демократии. "Им нужно приказывать, что следует делать". Движение Корнилова нужно поддержать{708}. Но, похоже, этот совет уже запоздал. Керенский с яростью выступил против Корнилова, словно ослепнув на левый глаз.
Крах России
Буря готовилась с нескольких сторон. Лидер эсеров Чернов отказался посетить фронт, пока Временное правительство не примет законы, увеличивающие права и полномочия огромной крестьянской массы России. Невиданные доселе люди возглавили страну. Заместителем коменданта Петрограда Половцева становится рядовой Козьмин. Петроградский Совет сражается за Декларацию о правах солдата.
В начале сентября 1917 г. немцы нанесли на Восточном фронте два чувствительных удара. Во-первых, после массированной бомбардировки они взяли Ригу. Во-вторых, они продвинулись вперед в Румынии. На фоне медленного десанта американцев в Европу это произвело впечатление решающего крена военной судьбы. Восточная жертва Германии слабела на глазах - четырех месяцев революции было достаточно, чтобы полностью расстроить финансы русского государства. Крестьяне прекратили платить налоги, рабочие и служащие требовали увеличения заработной платы, государственная казна затрещала по всем швам. Министр финансов А. И. Шингарев отметил уменьшение "уплаты налогов в стране с 65 до 80%"{709}. Если в марте 1915 г. Государственный Банк России выпустил 160 млн. бумажных рублей, то к сентябрю 1917 г. было выпущено более 2 млрд. рублей.
Началась агония армии. Оценка генерала Драгомирова: "Преобладающим в армии является стремление к миру. Любой, кто пообещает мир, получит в свои руки армию".
Керенский словно в трансе полагался на свое ораторское искусство, но трезвому взору была видна безнадежная усталость армейских частей, в которых исчезала всякая дисциплина. Работа эмиссаров Керенского среди войск была парализована антивоенной пропагандой агитаторов - большевиков. Керенский уже не осмеливался призывать войска сражаться ради победы, он призывал выстоять ради заключения благоприятного мира. На фронте произошла потеря тяжелой артиллерии и пулеметов, ощущалось истощение военных запасов, положение приблизилось к отметке безнадежности. Застыв в страхе, Запад стремился не предпринимать ничего, что могло бы выглядеть как союзническое подталкивание ради империалистических целей.
Значительно позже Терещенко рассказал американскому послу Френсису, что 1 августа 1917 г. он получил весьма привлекательные мирные предложения от немцев и ознакомил с ними лишь премьера Керенского. Если бы Россия заключила мир в августе - лишь четыре месяца спустя после вступления Америки в войну - центральные державы получили бы большой шанс преодолеть сопротивление союзников на Западе. В августе 1917 г. мирные предложения поступили со стороны римского папы. В Петрограде и в Лондоне, двух важнейших столицах коалиции, напряженно ожидали реакции Соединенных Штатов. Посол Временного правительства в Вашингтоне Б. Бахметьев предупредил, что в России с самой большой серьезностью относятся к возможности прекращения кровопролития.
Америка разочаровывается в русской революции
Полковник Хауз подсказал президенту Вильсону: "Следует сделать заявление, которое не только обличало бы автократическую Германию, но укрепило бы позиции русских либералов в их стремлении превратить свою страну в могучую республику"{710}. И далее: "Более важно в настоящее время превратить Россию в жизнеспособную республику, чем поставить Германию на колени. Если внутренний раздор достигнет в России точки, когда Германия сможет вмешаться, тогда Германия окажется в состоянии доминировать в России и политически, и экономически".
Это привело бы к выходу монолитного блока Евразии, возглавляемого Германией, за пределы зоны влияния США, превратило бы его в непобедимую мировую силу. Если же Россия выйдет из своего кризиса окрепшей республикой, Германии не миновать своей скорбной участи, сколько бы ни длилась война.
Если пойти по линии, предложенной папой Бенедиктом, то Германия получит передышку, необходимую ей для возобновления марша к господству в Европе. В Германии "власть принадлежит не немецкому народу, а его лишенным сострадания хозяевам. Не наше дело определять, как этот великий народ попал под контроль этих сил, но наше дело обеспечить, чтобы история остального мира не зависела более от них".
Если Америке есть дело до процессов внутри Германии, то и в отношении России следует поступать подобным же образом - провозгласить своим долгом воздействие на основные процессы русского развития.
В ответе госсекретарь Лансинг фактически обвинил римского папу в покровительстве австрийской и германской монархиям. Выступая за мирное решение в условиях боевых действий центральных держав на чужой территории, Ватикан содействует планам наиболее реакционных сил Европы. "Интриги в России, стокгольмская конференция социалистов, пропаганда в нашей стране и в странах-нейтралах говорят о наличии у центральных держав единого плана поисков мира на том этапе, когда они одерживают победы в наземных сражениях, и тогда, когда они добиваются успехов в подводной войне"{711}.
Стабильный мир с германской автократией невозможен. Германский империализм нацелен на Америку, на Россию, на весь мир.
Лансинг после бесед с возвратившимся из России Рутом сделал в августе 1917 г. вывод, что шансы Временного правительства удержаться у власти невелики{712}. Пресса еще продолжала ликовать по поводу триумфа демократии в России, но Вильсон и Лансинг уже сделали для себя суровые выводы. Русская революция - как и французская столетие назад - неизбежно пройдет весь цикл от умеренности к террору и затем обратно к реакции. Лансинг не верил в саму возможность "обуздать события", он убеждал президента, что "общее ухудшение состояния дел в России будет происходить до тех пор, пока вперед не выйдет некая доминирующая личность".
Вильсон теперь полагал, что успех русской революции зависит от способности Америки противостоять искушениям заключить мир с Германией на основе компромисса. Пока Германия не побеждена, никакой военный союз с Западом не защитит Россию от "интриг, тайного проникновения и открытой контрреволюции германского правительства". Ситуация в России требует оказания помощи силам, которые выступают за продолжение войны. Президент и Хауз твердо решили "не играть" с идеями расчленения Германии, не грозить Германии тяжелыми экономическими репрессиями. Американской дипломатии следует двигаться к достижению собственных целей в Европе, а не в русле антантовской ненависти к Германии. Вашингтон должен думать о своем месте в послевоенной Европе, а не увлекаться изобличением врага. Эти предпосылки породили дипломатическую ноту Вильсона от 27 августа 1917 г., в которой более отчетливо, чем прежде, применялся прием "отделения" правящих классов Германии, виновных в войне, от населения страны, ставшего их жертвой.
Мертвый ход
