– Может, сфотографируемся на память?
– А мы вас хотели об этом попросить, Дмитрий Федорович! – отвечают молодые.
Нашлись и фотоаппарат, и фотограф – один из товарищей, который был вместе с нами. Первый секретарь Куйбышевского обкома партии Евгений Федорович Муравьев и я стали рядом с новобрачными… Снимок получился удачный – и молодым, и мне на добрую память.
Память… Насколько беднее мы стали бы внутренне, если бы вдруг утратили способность хранить в памяти то, что было с нами когда-то, беречь в своем сердце живую связь с прошлым, с событиями и свершениями, которым нам довелось быть сопричастными! Верно говорят: настоящее вырастает из прошлого. Без него нет будущего…
Если представить себе память как своего рода сокровищницу, которая постоянно пополняется, то воспоминания об отчем доме составляют, как мне кажется, важную долю ее основного фонда. Наша привязанность к отчему дому, ко всему, что связано с ним, – это частица памяти не только о собственном прошлом, но и о прошлом своего народа, своей страны. Без нее человек подобен перекати-полю: у него нет глубинной, корневой связи с землей, что его породила. Недаром в нашем народе таких людей называют Иванами, не помнящими родства.
В памяти о прошлом, в частности в памяти об отчем доме, кроются живительные истоки многих добрых и светлых качеств человеческой личности.
В доме на Самарской улице – она и по сей день называется так же – мы жили на первом этаже, в двух маленьких комнатках, вшестером: отец, мать, три старших брата и я. Жили дружно, хотя было тесно, а нередко – голодно и холодно.
Отец мой, Федор Сысоевич, нрава был строгого, но справедливого. Вдоволь хлебнув крестьянского лиха, он в поисках лучшей доли оставил надел иссушенной земли в селе Мокша ив 1891 году вместе с женой и первенцем Петром приехал в Самару. Поначалу перебивался случайными заработками на извозе, а затем устроился работать на завод.
Тяжкая работа ссутулила отца. Приходил он домой усталый, умывался и садился к столу. Помню его темные, словно отлитые из чугуна руки. Сильные, крепкие, они очень многое умели. Мне кажется, именно с ними связаны мои первые представления о труде. Именно они соединялись в моем представлении с добротой, справедливостью, честностью. Такие руки не могли обманывать, не могли работать плохо, потому что были руками рабочего человека. «Каково дело рук твоих – такова и честь», – говорил отец. Мне запомнились эти слова, хотя смысл их стал понятен значительно позже. Всякую работу, приносящую пользу людям, надо делать честно, на совесть, чтобы за нее не было стыдно ни перед самим собой, ни перед народом. В этом – рабочая честь. А она очень дорога человеку. Потерять ее – значит потерять себя.
Многих замечательных тружеников я знал в своей жизни. Всех этих очень разных людей делает похожими их жизненная позиция, которая когда-то впервые для меня была сформулирована отцом: каково дело рук твоих – такова и честь. Прекрасная, правильная позиция!
И я глубоко счастлив, что на протяжении более шести десятилетий я видел рядом с собой, ощущал надежные плечи именно таких людей. Все они близки и дороги мне. Но особенно, и, думаю, это понятно, первый мой наставник и пример – отец.
Вообще отец был малоразговорчивым, к слову относился бережно. Образования у него не было никакого, но он умел по-своему ясно и определенно выразить суть вещей. Многое мог он понять и простить, но совершенно не терпел лжи. Больше всего отец уважал в людях трудолюбие, своих детей к труду приучал сызмальства.
Я стал работать сразу же после окончания приходского училища в июне 1919 года курьером в губернском лесном комитете. Правда, и учебу не бросал, поступил на вечерние общеобразовательные курсы.
Запомнился мне день, когда принес я домой первую получку. Велики ли были деньги, причитавшиеся мальчонке – курьеру! Но они были получены за труд. И домашние сумели сделать так, что это событие стало для меня праздничным. Отец, как равному, пожал мне руку, у матери навернулись на глаза слезы радости. На семейном совете решили справить мне на эти деньги обновку – рубашку и сапоги. В семье у нас к вещам относились просто, как к необходимости. Берегли их, конечно, но хорошо понимали, что в жизни есть много куда более ценного.
Каждое утро теперь меня будил голос отца:
– Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Гораздо позже я понял, что он жалел меня и если поднимал с постели, значит, уже не оставалось возможности дать мне полежать лишнюю минутку. Спать очень хотелось, но я вскакивал, умывался холодной водой, наскоро съедал картофелину с кусочком хлеба – завтрак – и вместе с отцом отправлялся на работу. Я шагал рядом с ним, норовя попадать в такт его широкому шагу, и чувствовал взгляд провожавшей нас матери. На перекрестке наши пути расходились.
Мы останавливались на секунду, отец легонько подталкивал меня в спину:
– Ну, давай, Митя, – и коротко взглядывал на меня, словно обнимал. Еще мгновение я смотрел ему вслед, а затем, забыв о своей «взрослой» солидности, вприпрыжку мчался в гублеском.
Всю свою жизнь, сызмальства и до последнего вздоха, отец трудился. С какой радостью принял он Октябрь! «У меня, брат, теперь новый смысл жизни появился», – говорил он. Жаль, что недолго довелось ему пожить при советской власти. В 1922 году отец умер. Случилось это в Самарканде, где служил в ту пору мой брат Николай и куда мы с отцом и матерью приехали, спасаясь от голода.
Сельское хозяйство страны было разорено войной. А тут еще по нему ударила засуха, особенно жестокая в Поволжье. Жители промышленных центров голодали. Помню, как страшно похудел отец, лицо его стало землисто-серым, он сразу вдруг постарел и стал совсем молчаливым – бывало, за весь день слова не услышишь. У матери на лице, казалось, остались одни глаза. Да и я еле-еле волочил ноги, качался, как говорится, от ветерка и был все время в каком-то странном, полудремотном состоянии.
Многие дома опустели в те годы. Смерть стала привычной гостьей почти в каждом дворе. Люди уезжали из города, уходили в деревню, надеясь, что там легче будет прокормиться. Это была большая, всенародная беда…
Как-то глубокой ночью я проснулся от очередного приступа острой боли в животе и услышал срывающийся голос:
– Помрем все здесь, Феденька… Помрем, Митеньку жалко, малой совсем еще.
Мне стало зябко, я затаил дыхание. Минуты тянулись мучительно долго, а отец молчал. Потом вдруг сказал тяжело, будто булыжники ворочал:
– Поедем к Николаю. В Самарканд. Завтра. Собирай вещи.
– Да что там собирать, господи! – воскликнула мать.
– Ну ладно. Поедем. Не знаю вот, доеду ли…
Так в конце 1921 года мы оказались в Самарканде. С едой здесь было полегче, но, видно, отцу это уже не могло помочь. Скоро его не стало.
Мать моя, Ефросинья Мартыновна, очень тяжело восприняла утрату. Больше тридцати лет прожила она с отцом душа в душу. Бесконечно добрая, мягкая, ласковая и заботливая, мать словно дополняла отца, и, как я теперь понимаю, во многом благодаря ей отцовское влияние на нас обретало завершенность.
После смерти отца мать стала хворать и к лету 1925 года угасла.
Почему-то чаще всего, когда я думаю о матери, перед глазами встает такая картина: я, совсем еще мальчонка, возвращаюсь с «промысла», с Волги, гордо несу вязку окуней. Мать встречает меня, и лицо ее светлеет: какое-никакое, а все же подспорье. Как радостно было на душе, когда она ласково говорила: «Иди теперь погуляй, работничек ты мой!»
Конечно, мать жалела меня: я был младшим в семье, а к младшему всегда отношение особое. Но простая русская женщина, выросшая в постоянных трудах и заботах, она сердцем чувствовала, что баловать мальчонку, ограждать его от трудностей жизни – значит растить его слабым, безвольным, неспособным преодолевать невзгоды и лишения.
У А.М. Горького есть замечательные слова о том, что человека не жалеть надо, а уважать. Уважать! В этом, мне кажется, одно из непременных условий успеха в многотрудном деле воспитания. И конечно, не только детей. Ведь человек формируется, совершенствуется как личность всю свою жизнь. Но если в нем еще с детства не заложено уважение к труду, к окружающим его людям, если оно не закреплено и не развито в последующей жизни, не сплелось, не сплавилось с чувством собственного достоинства – трудно ожидать, что он станет толковым человеком и работником, куда бы ни вынесли его волны судьбы.
