- Как не знать.
- Ну, так через месяц заходи к ней, - я пришлю тебе книг, ты учись. Денег она тебе тоже даст немного, - учись, если возможно, - а потом как-нибудь справимся...
- Да, кабы родитель помер. Так у нас бы был порядок... А то нешто можно!..
- Ну, уж смерти родителя ты не дожидайся... Это будет, как угодно богу!
- Само собой... Ишь он пьет-пьет, все не напьется...
- Ну, уж это делать нечего. Надо терпеть. Ты, вместо того чтобы вот смерти ждать родителя да синяки ему ставить, ушел бы на чердак или куда-нибудь... и учись...
Ну, словом, о просвещении... в самых по возможности очаровывающих этаких чертах, В заключение обещал давать три целковых в месяц.
Задумался мальчишка... Долго думал, потом весело тряхнул волосами и весело произнес:
- Кабы грамоте-то научиться, пуще всего в писаря, ежели.. Выгодное дело...
Признаюсь, покоробило меня это слово. И уже тогда я подумал не в хорошую сторону о просвещении-то вообще.
Не утерпел и сказал ему:
- Ну, уж этого я, друг любезный, не ожидал от тебя...
Ты знаешь, отчего писарь-то богат?
- Известно знаю, - доход.
- А справедливо это простой бедный народ-то обманывать? А ты еще о справедливости-то толковал!
И тут я опять - и в этом направлении стал внушать ему и сказал, что просвещение нужно вовсе не для дохода, а для того, чтобы делать ближним добро. Словом, поддерживал в нем уважение к книге, потому что не знал, что придумать для малого в практическом отношении. Думал я было перетащить его в Москву, в ремесленное училище, да кз знал еще, будут ли средства. Все-таки, приехав на станцию, я вновь повторил ему, что книги ему пришлю и по три рубля давать буду; адрес его записал и втайне решился сделать для него все, что только возможно".
Едва Федор Петрович договорил последнее слово, как лицо его, в первый раз за весь вечер, омрачилось какою-то тяжкой думой. Он как бы растерялся, но, помедля и посообразив, вдруг как-то подбодрился и со взглядом, которого тоже никто из знакомых Федора Петровича прежде не замечал, потому что никогда никто не видывал в его глазах той черты хитрости, которая промелькнула именно только в этот вечер, довольно бодро сказал:
- Вот в этом-то и заключается самая суть!
Слушатели почувствовали, что Федор Петрович опять стремится запутаться в обобщении, так как он начал уже пускать в ход все те жесты и приспособления, к которым прибегал в минуту невозможности разобраться с своими мыслями.
- Именно, - на эту-то суть и следует обратить внимание. Утверждают "просвещение"? Но вот мы видим талантливого мальчика, крестьянина, у которого есть и ум, и сердце, и чувствительность, и прямота, и бойкость все дары природы, - но вместе с тем заметили ли вы, как он, когда шла речь о грамоте, вдруг произнес: "в писаря бы"...
Следовательно, в мальчонке, наряду с его прекрасными качествами, были и дурные задатки... Это уж среда! И таким образом будет легко понять, почему талантливый мальчик в настоящее время превратился в совершеннейшего кулака и первейшего местного воротилу!
- И это благодаря твоему просвещенному содействию?..
Федор Петрович, несомненно, был испуган этим вопросом до последней степени, но хитрость, уж однажды мелькнувшая в его глазах, на этот раз с полною ясностию обнаружилась не только в глазах, но и во всем его существе. Он так искусно притворился, будто не слыхал испугавшего его вопроса, и с явным желанием зажать рот вопрошателей немедленно же приступил к изображению талантливого мальчика в его настоящем виде:
- Теперь его все знают и в городе и в деревнях. Исправник говорит: "Вот истинно народный ум!" Протопоп говорит: "Истинное чадо церкви!" Хвалят почмейстер и даже воинский начальник. Таким образом, когда я, года два назад, опять заехал к сестре и пожелал его видеть, так мне показал дорогу к нему первый встречный.
Егор Иванович предстал передо мной в новенькой русской чуйке, в скрипучих сапогах, посреди нового двухэтажного постоялого двора, нижний этаж которого занимали новенькие лавки. Взгляд его был так же быстр, но уже холоден, хотя в улыбке было еще что-то мягкое. Он говорил не так, как говорит грубый кулак-хозяин, любящий выйти на крыльцо и орать на весь двор, утешаясь тем, что "все мне подвержено", - а вежливо, прилично, но с непоколебимой уверенностию. Все у него в доме ходило по струне. Это я заметил с одного взгляда.
Конечно, он не узнал меня, но когда я припомнил ему подробности нашей встречи, он искренно обрадовался... Повторяю - "искренно", так же точно искренно, как и все, что потом он говорил.
Первым долгом я расспросил о причинах его превращения. Егор Иваныч с благоговейным выражением лица рассказал мне следующее. Перескажу в коротких словах.
- Сами знаете, какой я был? Теперь я считаю, что был я, прямо, зверь! Отца не щадил! Это вы тогда верно говорили! Опосле того перенес свое свирепство и на общество. Например, толкуют в волостной, чтобы мост там-то мостить... По глупости моей мне и представляется, что делать этого незачем, мост не наш, мы по нем не ездим, - следовательно, и мостить его не надо... Ору!.. Зеваю, смущаю людей, - и те начинают петь заодно со мной!.. Или идет речь, чтоб на губернскую больницу вносить, - опять поднимаю бунтовство: "мы, мол, там не лежим! нам нужна больница здесь, в наших местах!.." или в эвтом смысле. Все мне представлялось, что со мной в нашей деревне неправильно поступают, а того, свинья этакая (так Егор Иваныч себя обозвал), не знал, что деревня есть ничтожная единица супротив...
Тут он кашлянул... "Ничтожная единица! - подумал я. - Это его кто-то научил!"
Кашлянул Егор Иваныч и так же искренно проговорил:
- Но, должно быть, перст господень руководит нами... И указует... Считаю так в том смысле, что сделался из бунтовщика человеком общеполезным, следовательно, для польсы прочих... полезных сочленов...
Очевидно, его кто-то научил всему этому!" - с кажлск микутой убеждался я все более и Солее и продолжал слушать Егора со вниманием.
- Домотавшись Таким манерсм до тюрьмы, - следовательно, по случаю сопротивления властям (это и Сыло дело моих рук), встретил я там почтеннейшего и многоуважаемого господина Кузнецова. Видя во мне таланты, господин Кузнецов, по выходе моем из тюремного заключения, взял меня в кучера, и здесь, частию от собственного ышмания к его разговорам, частию чрез его наставления, я много и скоро все явственно понял... Просвещать "невсжлу" тем и полезно, что просвещение смиряет человека в его буйком невежестве... На меня вон кричат: "разбойник", - но за что? За то вот, что, состоя членом ссудного товарищества, отказываю несостоятельным; но кто понимает существо, - тот будет знать, что банковые операции связаны с общим порядком всей экономии отечества... И ежели рв. давать деньги, принадлежащие начальству, без отдачи, - то через это поколеблется всякое устроение, и все пойдет к дефициту! "Чем ты отдашь?" спрашиваю. "Мне отдать нечем". - "Ну, и ступай с богом". Не так ли?
- Так! - сказал я машинально.
- Говорят - разбойник! Ежели они бы понимали систему, тогда бы они поняли и должны бы знать, что...
Тут Егор Иваныч почему-то приостановился. Я помог ему выйти из затруднения и сказал:
- Если бы знали, что деньги без отдачи не даются.
- Да-с! Верно!
- Ну, - сказал я, - будьте здоровы, Егор Иванович, слава богу, что ваши дела идут хорошо.
- Благодарим покорно!
Так мы расстались, и больше я его не видал, Так вот, - проговорил Федор Петрович, с величайшей торопливостью собирая пустые бутылки и на минуту останавливаясь с ними в дверях передней, откуда он постоянно извлекал новые. - Так вот что такое просвещение!.. Просвещение, просвещение... А между тем..."
И он исчез в переднюю.
Но хотя он и возвратился оттуда с двойным, против взятых пустых, количеством новых бутылок, - ему, однако ж, не удалось вторично отвлечь этими бутылками внимание слушателей от вопроса о сущности такого переворота в миросозерцании одного и того же человеческого существа. Он не успел еще расставить всех бутылок, как его стали донимать самыми, по-видимому, жгучими для него вопросами:
