Скуластое лицо его все в слезах, и сжатый кулак глухо колотит в измученную грудь.
Не думаю, чтобы девочки могли погибнуть; некоторая доля благотворительности обязательна в настоящее время почти для каждого русского захолустья. Не думаю также, чтобы могли даром пропасть и монологи зверообразного прохожего: он пройдет (если только пройдет) тысячи верст, и все, что он скажет встречным и поперечным о своем прошлом величии и своем прошлом злодействе, будет поучительно.
Таким образом, в бродячей русской толпе, взращенной обилием возможностей не только поддерживать в человеке, а и развивать в нем до громадных размеров хищные инстинкты, слышатся не одни только воспоминания о лакомых кусках, но иной раз и жестокая критика путей, которыми это лакомство достается человеку.
4
Что касается нашего "истукана", с которого началась наша речь и к которому мы теперь на минуту возвратимся, то он, по-видимому, совершенно далек от самомалейших попыток сомневаться в доброкачественности тех лакомых кусков, которые он уже отведал и которые с непоколебимою уверенностью предвидит в будущем.
- А уж жена у меня, ребята, попалась, так это, кажется, только во французских романах может быть возможно! Как приволок я из Болгарии с собой деньжонки, то и думаю: как бы мне время провести поприличнее?
Нанял себе около Серпухова дачу, мезонин... Купаюсь, хожу на станцию в буфет, покупаю газеты, букеты, завожу знакомства. Сижу однажды в трактире (около станции большая деревня выросла, пять трактиров), пью портер; садится против меня мастеровой; сел, потребовал пива, вынул из кармана целый пучок писем и давай читать вслух.
А уж, надо сказать, пришел он во хмелю, в порядочном заряде. Читает письма и что дальше, то больше, на весь зал:
"Ангел мой прекрасный! Я в тебя влюблена! Я вся пламенная женщина! Отчего ты не можешь соответствовать? Я родителей нисколько не боюсь! Не бойся, не будь глуп. Как ты не можешь понять своего счастия?" И таким родом оказывается, что привлекает она его, а он, балбес, упорствует.
"Чего же ты, дурак, говорю, ломаешься?" - "Боязно; отец у нее - хозяин здешней гостиницы, вон, говорит, за буфетом стоит... Он узнает, сотрет с лица земли. У него урядник знакомый!" - "Да тебе-то какое дело, когда она сама не опасается?" И стал я его подхрабривать, потому что эти дела я очень обожаю... Постановил я ему коньяку с лимонадом, - дай, говорю, письма почитать. Читаю письма, окончательно прихожу в восхищение! Такая непоколебимая девица, вольная, удалая - в жизнь не видывал! Раззадорили меня ее письма, стал я этого фабричного ругать, трусом его, дураком обзывать, да постепенно его и довел.
"Не боюсь, говорит, никого! (Коньячищу он осадил порядочно, пока я чтением-то занимался.) Не боюсь никого!
Экая беда, что хозяйская дочь.в меня влюблена... Не боюсь и хозяина! Хозяин, а хозяин! вот твоя дочь мне любовные письма пишет, а я тебя, дурака, не боюсь!" Пошел по зале шум; услыхал хозяин, испугался, выскочил из-за буфета, схватил у мастерового письма, позвал людей, проводили его в шею, а там околодочный на улице подхватил... Хозяин как выхватил письма-то да прогнал любовника, так и ушел куда-то. А мальчишка, который порции подает, бегает по трактиру: "Ну, говорит, будет теперь дело!" А меня очень подмывает узнать, что за девица такая хозяйская дочь. Подозвал мальчишку, стал его допытывать и все как есть узнал. Хозяин женат на второй; от первой жены у него две дочери и сын, но они не живут с ним в доме, потому что от мачехи нет житья никому, потому что это сущая ехидна. Длинная, худая, больная, жадная; думаешь, каждую минуту кончится, умрет, а она все родит, злится и всех поедом ест. Вот отец-то и отделил двух взрослых дочерей, которые тоже очень, вишь, характерные и мачехе спуску не давали. Отец нанял им флигель на другой стороне улицы и поселил их с своею матерью-старухой; обед, чай носят к ним из трактира. А сын-то от первой жены и есть тот самый мальчонка-половой, который мне все это рассказал.
"А что, спрашиваю, хороша твоя сестра, которая письма мастеровому писала?" - "Первая, говорит, красавица!"
Захватило меня что-то за сердце, говорю: "Сделай милость, устрой знакомство!" Вынул ему две золотеньких штучки.
"Вот, говорю, ей-богу, твои будут!" - "Что ж, говорит, могу!" Уговорились, когда прийти, все честь-честью. Прихожу, как сказано, узнаю от мальчонки, что мастерового и след простыл, что сестра его очень рада и чтобы я сейчас шел мимо их флигеля, а она будет смотреть, а потом пришлет записку с ответом. Пошел... Сидит... Ну, одно сказать... ноги у меня подкосились... Развязная, просторная, в блузе... глаза, коса... Н-ну, окончательно нет слов высказать! Еле приплелся в гостиницу, послал мальчишку за ответом, - в то же мгновение возвращается. "Колька вам объяснит, как поступать, а я очень вам обрадовалась!"
Колька мой и отрапортовал. В первом часу ночи прямо в окно. Старухе дадут водки, и дворнику, который в кухне, также водки, другая сестра ляжет в сенях, а я, - братишка-то сам говорит, - дом на замок запру и отцу ключ отдам... Жду, не дождусь ночи. Наконец...
Рассказчик передохнул.
- Н-ну, с этой ночи в аккурат две недели каждый божий день... и все великолепно. Это надобно описать, и то не опишешь всего нашего блаженства. Я свои деньги на водку для матери и дворника давал, не допускал ее до расхода.
Все хорошо - и вдруг, братцы мои, скандал! Прямо, ни свет ни заря, накрыли! Отец, мачеха, мать - все!..Чтотут было, не приведи бог, но моя Шанька и тут меня обворожила. Как начали на нее наступать, так она первым делом в одну руку - стул; ногой дала мачехе прямо в грудь, а рукой здоровую оплеуху залепила отцовой матери... "Я, говорит, его люблю, и я в таком положении, и никто не смей!" - "Нет тебе благословения!" - "И пускай, и так обойдемся; а ежели, говорит, моего жениха тронете, так я всех вас, как клопов, выжму..." Разбросала всю родню, как прах, во все стороны. Ну, этого дела мне не пришлось досмотреть, пришлось убираться подобру-поздорову. Поселился я на другой станции. Пошел орудовать телеграммой; она тоже по телеграфу: "Не тужи, все облажу!" И точно. Не дают ей ни денег, ни приданого. Позовет татарина, наберет на триста целковых: "Приходи, говорит, за расчетом к отцу в воскресенье!" Отца все знали - первый трактир. "Хорошо, приду". А она товар в узел да на станцию, с передачею мне.
"Прими букет!" Получаю телеграмму и бегу на станцию.
Я уж знаю, какой букет. Получишь, спрячешь, даешь ответ:
"Убил зайца" или что-нибудь в этом роде. Так все и оборудовала. Два салопа на лисьем меху заказала, получила и скрыла...
- Ну, а как же отец-то? - в недоумении спросил кто-то из слушателей. Ведь, чай, догадался, узнал?
- А как же не узнать? Татарин-то ведь скажет, чай.
- Так как же ей-то?
- Ей? Вот ты, следовательно, и не понимаешь, кто она такая. Ей вот что: взяла безмен - и жарь, подошла мачеха, стала ругаться - она в нее утюгом. Пришел отец, она говорит: "Подожгу весь дом!" Стала реветь и ругаться бабка - она ее скалкой. Она вот какая, братец ты мой! Копье стальное, неустрашимое! Вот у нее какая ко мне любовь! Она теперь вот, пока что, в кафешантане в Нижнем действует, сопраной числится. Погляди-кось, как там за ней стали увиваться, а я уж верно знаю, что она меня не променяет. Она только так, между прочим, струю свою ищет, а забота только обо мне... Вот я и не робею. Знаю, что за моею спиной - стена каменная... Теперь я вот в каком состоянии, и то мне покойно, и я не спешу... Сегодня худо, завтра будет хорошо. А выжду время, замечу где-нибудь хороший кусок, свистнул, ан моя Сашка и тут!
- Да теперь-то ты отчего так ослаб?
- Ну, стоит разговаривать! Сегодня ослаб, а завтра опять шапокляк под мышкой! Чего там? Стоит рассказывать!
