Жестоко я этим оскорбился, хоть, признаться по совести, сам я тоже (уж истинно не знаю, как меня бог не защитил!) у Алехи из сундука выхватил, что было, и тоже пропил... Хмельны мы были; оскорбившись, подхожу я к Алехе, на улице ветрел, и в досаде на его такой поступок говорю:
"Ты как смел воровать?"
"Ты сам вор!"
"Врешь - ты!"
"Ка-ак, я вор!"
Кэ-эк я-а е-в-в-во-о!..
На оборотку сколупнул он меня торчмя головой в канаву; упал я, лежу и думаю: "Господи! Что ж это такое?" Ничего не пойму!.. Осерчал я, вскочил и так ему заговорил:
"Ты зачем в мой сундук залез?"
"А ты зачем?"
"Нет, ты-то зачем?"
"Нет, зачем" ты?.."
Я развернулся... р-раз!
Потому смертельная мне была обида, что я так себя унизил и никак настоящего первоначатия нашему безобразию не сыщу... Теперь я так думаю, что ежели который на двадцати языках знает, заставить его это дело расчесть, и то он пардону попросит...
Тут меня Алеха, признаться, помя-ал!..
После этого Алеха закрутился где-то. Сижу я один дома тверезый и все раздумываю: "Как же это я-то?" И стало мне, признаться сказать, от таких размышлений смерть как жутко...
Стал я кажинного человека опасаться: что у него на уме?
Может, так-то говорит он с тобой и по душе быдто, а заместо того что он сделает? Господь его знает!
Не дознавшись ничего в своем уме, вспомнил я свое благородство и тут же перед господом побожился, что с этого времени ни друзьев, ни недругов промежду нашим мастеровым народом не заведу; и стал я вроде как затворник: в прежнее время хоть с хозяевами слово какое скажешь... или с ихней свояченицей, девушкой... Очень она мне в то время нравилась, но чтобы у нас промежду собой что-нибудь этакое происходило - ни боже мой! (Мне, я вам доложу, на этот счет верно такое несчастье: чуть мало-мало какое касание... - "нет, ты, говорит, женись!") Так, докладываю вам, в прежнее время хоть с нею... А теперича, даже когда она прибежала ко мне однова в мастерскую и почала реветь, будто цирюльник с ней неладно поступил, обманом, то я тотчас же ее из мастерской удалил и дверь захлопнул.
Да в самом деле? Что я ввяжусь?.. Опять, кто их разберет, а мне по тюрьмам шататься некогда...
Но все же я ее пожалел!
Случалось еще, что через эту мою робость тогдашнюю немало я ругательств перенес. Иду, примерно, по переулку, вдруг солдат попадается.
"Не знаешь ли, спрашивает, милый человек, где тут Дарьясолдатка?" На это я только молчанием ему отвечаю: потому, ну-ка он скажет: "А, знаешь! а пойдем-кось, скажет, в часть:
Дарья-то эта фальшивыми делами занималась!" Так, по глупости своей, опасался тогда... Начинает меня солдат поливать - я все не оборачиваюсь, иду; он того злее - я все иду... Грозит, грозит, наконец я быдто не вытерплю: повернусь - "вот я, мол, тебе...". Тою же минутою солдат исчезал, ровно сквозь землю проваливался.
Начал я маленько разгадку понимать!
Подходит время, надо что-нибудь пробовать! Все я мытарства видел, ото всего в убытке остался... Порешил я работать один; трудно, ну, по крайней мере, хоть какой-нибудь жизни добиться можно. Тут я, признаться, братцу и маменьке в ножки поклонился, дали они мне денег - с Зуевым за его половину в станке расчесться... Стал я Алешке деньги отдавать, плачет малый!
"Ах, - говорит, - Проша, как ты чуден! Ну, пьян человек, чужое добро пропил, эко дело! А ты, - говорит, - уж и бог знает что... Лучше бы в тыщу раз стали мы с тобой опять дело делать".
"Нет, - говорю, - шалишь!"
"Опять бы песни, стих бы какой... Неужто ж я зверь какой?
Я все понимаю это... А уж против нашей жизни не пойдешь:
вот я теперь чуйку пропил, должон я стараться другую выработать".
"И другую, - говорю, - пропьешь".
"Может, и другую... Я почем знаю?.. Я вперед ни минуточки из своей жизни угадать не могу..."
Жалко мне его стало, но, поскрепившись, я его спросил:
"Куда мое-то пальто девал?.."
"Я почем знаю!.. Я об этом тебе ничего не могу сказать... Эх, Проша!"
Однако же я с ним жить не стал. Страсть как мне было тяжело одному! Две недели с неумелых-то рук над работой покоптеть, а выручки, барышу то есть, - три рубля. С чего тут жить? Ну, кое-как перебивался, платьишко начал заводить, например, манишку, все такое, нельзя! Познакомился с чиновником... Кой-как! К братцу я в то время не ходил, или ежели случится, то очень редко, по той причине, что окроме уныния завели они другую Сибирь: гитару... Иной человек возьмется на гитаре-то, восхищение, душа радуется, но братец мой изо всего муку-мученскую делал. Постановит палец на струне у самого верху и начнет его спускать даже до самого низу. Воет струна-то, чистая смерть! По этому случаю я у него не бывал.
Начал было я в это время Алеху Зуева вспоминать, не позвать ли, мол? А он, не долго думая, и сам ко мне привалил...
Пьяный-распьяный.
"Ты! - заорал на меня, - подлекарь! подавай деньги!"
"Как-кие, - говорю, - деньги?"
"Ты разговоры-то не разговаривай, подавай... Какие! - передразнивает, за станок! вон какие!"
Тут я, признаться сказать, в такое остервенение вошел, что, не помня себя, тотчас за горло его сцапал и грохнул на землю.
Вижу: малому смерть, но все же я еще ему коленкой в грудь нажал, и как же я его в это время полыскал!.. Ах, как я над ним все свои оскорбления выместил! Зажал ему горло и знаю, что ему теперича ни дохнуть, - между прочим, кричу на него:
"говор-ри!"
"Пр-роша, - хрипит... - П-пус-с-сти!"
"Говор-ри! Анафема!.."
В то время я себя не помнил и истинно мучил его, как зверь... С час места я с ним хлопотал, наконец пустил... Отрезвел он... Помню, стоит этак-то в дверях, картузишком встряхивает...
"Сейчас драться, - говорит, - нет у тебя языка сказать-то?
Право! За го-орло!"
"Ладно, - говорю, - мне к суду с тобой идти не время!"
"Я почем знаю! "деньги", "получил"... Я почем знаю?"
"Дьявол! кто ж у вас знать-то будет? Че-ерт!"
"Я почем знаю... За горло!.. Эко диво какое!"
"Проваливай!"
"Обрадовался!.."
Кой-как ушел он... И, между прочим, скажу, что о своем добре Зуев и не спросил, потому знал он, что искать его негде, ибо где его сыщешь?.. Вздохнул я маленько после таких забот, и, говорю вам по чистой совести, стало мне страсть как легко на душе, когда я его победил... Тут уж я совсем понял! Из-за того жить, чтобы выработать да пропить? На это я не согласен!..
Н-нет-с... Мне желательно жить по-людски... С этим я и решил, что в чернонародии - без разговору, ручная расправа, а в благородстве - всякое почтение...
II. ПЕРВЫЙ ОПЫТ
Еще немного подобных случаев, узаконявших силу кулака в глазах благородного человека, и физиономия Прохора Порфирыча приняла тот оттенок "себе на уме", который так часто проглядывает в умных, умеющих обделывать свои дела русских людях: деревенских дворниках, прасолах, которых простой, добродушный и оплетаемый народ потихоньку называет жилами, жидоморами и проч. По ходу дела Прохор Порфирыч тоже был жидомор, но жидомор чуть-чуть не благородный, вежливый, что, впрочем, с большею подробностью мы увидим впоследствии. Мысль о разживе не покидала его: то представлялось ему, что идет он по улице, вдруг лежат деньги, "отлично бы, хорошо", - сладко думал он. По ночам ему снились тоже деньги. Кто-то выкладывал перед ним вороха и сизых и серых бумажек и говорил: "получай!" Прохор Порфирыч в ужасе раскрывал глаза и узнавал свою холодную комнату...
- Ах, чтоб тебе провалиться! - с досадой вскрикивал он тогда.