Грабитель!

Какой-то лабазник стал ей поперек дороги, растопырив руки, словно останавливал вырвавшуюся лошадь. Прохожий солдат обнял на ходу и раза два повернулся с ней. Остановился и засмеялся чиновник с женой... А супруг в это время уже поравнялся с храминою Данилы Григорьича и с разлета всем телом распахнул обе половинки дверей.

Добралась наконец и баба. Мужа не было.

- Где муж? - едва переводя дух, закричала она. - Подавай! Слышишь? Сейчас ты мне его подавай, кровопийцу...

- Я с твоим мужем не спал! - категорически ответил Данил о Григорьич. Ты его супруга, ты и должна его при себе сохранять...

- Подавай, я тебе говорю!

Баба вся помертвела от негодования.

- С-с-сию минуту мне мужа маво!.. Знать я этого не хочу!..

Целовальник усмехнулся.

- Малаша! - произнес он, направляя слова за перегородку. - Вот баба мужа обронила... Сделайте милость, присоветуйте?

- Ххи-хи-и-их-хи-хи-хи! - раскатилось за перегородкой.

- Шкура! - заорала баба. - Мне на твои смехи наплевать!.. Твое дело распутничать, а я ребенку мать!

- Чтоб те разорвало!..

- Ах ты!..

- Что за Севастополь такой? - громче всех закричал целовальник. - Ишь, генерал Бебутов какой... мутить сюда пришла? Так я опять же тебе скажу мужа твоего здесь не было!

- Не было-о?

- Нету! Проваливай с молитвой! К Фомину убежал!

- К Фомину-у?

- К нему. С бог-гом! В окно выскочил.

Баба замолчала, тихонько заплакала и медленно пошла к двери.

- Все ли взяла? Как бы чего не забыть?.. - подтрунивал целовальник.

- "А я вот он, а я во-о..." - вдруг запел кто-то...

Баба узнала голос мужа. Но где раздавалось это пение - на чердаке ли, под полом ли или на улице - решительно разобрать было нельзя. Тем не менее баба бросилась на хохотавшего целовальника.

- Подавай! Сейчас подавай! Я тебе голову разобью!

Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось.

- Разбойники! Дьволы! У меня корки нету... Под-дав-вай сейчас!..

- А я вот он, а я во, а я во, а я во, - хо-о-о!..

Смех, гам, слезы...

- Ну, с богом! - заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу.

- Я на тебя, изверг ты этакой,-доносилось с улицы, - во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю...

- Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы не пить? рожа-а! - резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу. - В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!..

Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль!

Баба долго кричала на улице.

Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы.

- Не торопись! - остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, совсем было прищемил!..

- А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья... Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог... Прошу покорно.

- Аи ушла? - шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича.

- Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба!

- О-о!.. У меня баба смерть!

Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку...

- Какую жуть нагнала-а? - спросил он, улыбаясь, у целовальника.

Тот тряхнул головой и обратился к гостю:

- Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует?

- Вашими молитвами.

- Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две...

- Ну что ж, - сказал мастеровой, - эко беда какая!

В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник "держал при себе бабу" на всякий случай.

Прохор Порфирыч засвидетельствовал ей почтение.

- Что это, Данило Григорьич, - заговорила она, - вы этих баб пущаете... Только одна срамота через это!

- Будьте покойны! - вмешался захмелевший мастеровой, - она не посмеет этого. Главное дело, - обратился он к Порфирычу шепотом, - я ей сказал: "Алена!.. Я этого не могу, чтобы каждый год дитё!.. чтобы этого не было!.. Мне такое дело нельзя!"

- Ну и что же? - спросил целовальник.

- Говорит: не буду! Потому я строго...

- Малань! - ухмыляясь, произнес целовальник. - Вот бы этак-то... а?..

- Вы всё с глупостями.

- Ххе-ххе-ххе!..

Мастеровой тоже засмеялся и прибавил:

- Нет, надо стараться!.. И так голова кругом ходит!

Целовальничья баба отвернулась. Прохор Порфирыч кашлянул и вступил с ней в разговор:

- Ну что же, Малань Иванна, по своем по Каширу тужите?

- Чего ж об нем... Только что сродственники...

- Да-с... родные?..

- Родные! Только что вот это. Конечно, жалко, ну все я такой каторги не вижу, когда братец Иван Филиппыч одним мастерством своим меня задушил... Они по кошачьей части...

одно погляденье на этакую гадость... тьфу!

- А все деньги!..

- Ну-у уж... гадость какая!

- Данило Григорьич! - шептал мастеровой, колотя себя в грудь. - Перед истинным богом...

- Ты еще мне за стекло должен! Помнишь?.. - гудел Данило Григорьич.

- Данило Григорьич!..

- Ну, Малань Иванна! а в нашем городе что же вы?

пужаетесь?

- Пужаюсь!

- Пужливы?..

- Страсть, как пужлива... Сейчас вся задрожу!..

- Да, д-да, да... Место новое...

- Да и признаться, все другое, все другое... За что ни возьмись... Опять народ горластый...

- П-па ка-акому же случаю я тебе дам? - восклицает в гневе Данило Григорьич.

- Данило Григорьич! Отец!

- Народ горластый, и опять же, чуть мало-мало, сейчас драка! Норовит, как бы кого...

- В ухо!.. Это верно! Потому вы нежные?.. - покашиваясь на мастерового, ласково произносит Прохор Порфирыч.

- Нежная!..

- Умру! умру! - заорал мастеровой, упав на колени.

- А, чудак человек! Ну, из-за чего же я...

- Каплю, дьявол, каплю!

- Что? Что такое? - заговорил, нехотя повернув голову к спорящим, Прохор Порфирыч. - В чем расчет?

- Да, ей-богу, совсем малый взбесился... Просит колупнуть, но как же я ему могу дать?

- Любезный, заступись!.. Я ему, душегубу, за бесценок цвол (ствол ружейный). Цена ему два целковых... Прошу полштоф, а?

- Что же ты, Данило Григорьич! - произнес Порфирыч.

- Ей-ей, не могу. Мы тоже с этого живем...

- Покажь! - сказал Порфирыч, - что за цвол?..

У мастерового отлегло от сердца.

- Друг! - заговорил он, острожно касаясь груди Порфирыча, - тебе перед истинным богом поручусь, полпуда пороху сыпь.

- Посмотрим, попытаем.

Целовальник вынес кованый пистолетный ствол, на котором мелом были сделаны какие-то черты. Прохор Порфирыч принялся его пристально рассматривать.

- Сейчас околеть, - говорил мастеровой, - Дюженцеву делал!.. Еще к той субботе велел... Я было понадеялся, понес ему в субботу-ту, а его, угорелого, дома нету... Рыбу, вишь, пошел ловить... Ах, мол, думаю, чтоб тебе!.. Ну, оставить-то без него поопасался!..

- Да ко мне в сохранное место и принес! - добавил целовальник, - чтобы лучше он проспиртовался... чтобы крепче!

Мастеровой засмеялся...

- Оно одно на одно и вышло, - проговорил он, - Дюженцев этот и с рыбою-то совсем пьяный утоп...

- Вот так-то!

- Ах, и цвол же! ежели бы на охотника...

- Это что же такое?.. - произнес Порфирыч, отыскав какой-то изъян.

- Это-то? Да, друг ты мой!

- Я говорю, это что? Это работа?

- Ну, ей-богу, это самое пустое: чуть-чуть молоточком прищемлено...

- Я говорю, это работа?

- Да ты сейчас ее подпилком! Она ничуть, ничево!