Выбор Шотландии, или, точнее, пограничной полосы между Шотландией и Англией в качестве места действия для своих повествований, Вальтер Скотт мотивировал не только тем, что это был его родной край, им обжитой, исхоженный и изъезженный верхом, ему до мелочей знакомый. На этой полосе, по наблюдениям Вальтера Скотта, совершилось нечто такое, о чем следовало бы широко поведать. Что же именно? Вальтер Скотт пояснил: "Не найдется в Европе страны, которая бы за каких-нибудь полвека с небольшим так совершенно изменилась, как шотландское королевство".
Вся Англия стремительно менялась. Исчезала та Англия, которую принято называть "старой и доброй": страна больших сеньоров и мелких сельских тружеников. Большие сеньоры либо вовсе разорялись, либо становились большими предпринимателями, а их подданные получали свободу, причем весьма своеобразную. Как сказано у Маркса в "Капитале", их освобождали даже от собственности и они, лишившись вместе с клочком земли средств к существованию, бежали куда глаза глядят, главным образом в город, заселяя трущобы и пополняя ряды бедноты.
Успехи и упадок... Обретения и утраты... Развитие и одичание... Богатство и бедность... Такую картину являла собой Англия: самая развитая страна - и тут же такая отсталость, каковая, по словам одного путешественника, кажется, еще никогда не позорила землю.
Среди открытий века это было наиболее удивительным, хотя и не утешительным открытием: все чревато своей противоположностью. О том, что борьба противоположностей, как смена света и тьмы, есть всемирный закон бытия, знали, разумеется, с древности. Но, во-первых, люди склонны забывать известное, и приходится им открывать "хорошо забытое" заново, а во-вторых, и это главное, никогда еще противоречивость не проявлялась столь выразительно и повсеместно. Всегда вырубались леса, но под натиском угольных шахт оказался вовсе сведен на нет легендарный Шервудский лес, приют Робина Гуда. По образному выражению мыслителя-гуманиста, "овцы начали поедать людей", те самые овцы, что отцу Шекспира, кожевнику, давали сырье для выделки перчаток, а отцу Дефо, бакалейщику, - для изготовления свечей. Ведь сколько их требуется-то, перчаток (или свечей)! А более всего требовалась шерсть - вот и стали под разными предлогами, и безо всяких предлогов силой сгонять крестьян с насиженных мест: прежние пашни отводились под овечьи пастбища. Овцы "поедали" сельских жителей на протяжении нескольких столетий - с четырнадцатого по восемнадцатый век. Но то была очевидная, откровенная жестокость. А что сказать про чудо девятнадцатого века - паровую машину? Благодаря ей в двадцать раз возросла производительность труда, но вместо восторгов невиданные технические успехи вызвали возмущение тех же тружеников. Чудесная самодвижущаяся машина не только облегчала их труд - она "освобождала" их от средств к существованию, лишая работы. Если крестьян сгоняли с земли, по выражению Маркса, "огнем и мечом" признанными, традиционными способами уничтожения, то ремесленников, в первую очередь ткачей, обездоливало замечательное творение человеческого разума. Удивительная, "умная" машина делала ненужными не только нажитые великим трудом умение и прочие навыки ручного труда, но даже и самих тружеников.
Упадок в результате подъема, этот парадоксальнейший итог прогресса, многих мыслителей привел просто в панику и вызвал у них стремление отречься от всего, что способствовало прогрессу. Разум? Долой разум! Наука? Проклятие науке! В Англии красноречивее всех это выразил Эдмунд Берк, философ и политический деятель, провозгласивший, что прочнейшая основа человеческого благоденствия заключена в предрассудках.
Действительно, подчас было трудно понять, кому же становится жить лучше, кому - хуже, родовитым или безродным. От перемен, приносимых прогрессом, страдали и аристократы, неспособные к новым условиям приспособиться. Этим объяснялись такие парадоксальные и, в свою очередь, противоречивые ситуации, когда во главе толпы, готовой снести ненавистную лондонскую тюрьму Ньюгейт, оказался лорд Гордон, а в парламенте зажигательную речь, защищая обездоленных техническими новшествами ткачей, произнес другой лорд - Байрон. Он защищал и себя самого, ведь он вынужден был продать свой наследственный замок в силу тех же причин, что вызвали возмущение мелких ремесленников. И тех, и других, и незадачливых аристократов, и бедных тружеников, вышибал из привычной колеи натиск их общего предприимчивого противника, новых хозяев жизни, буржуа, состоятельного, хотя и безродного делового люда, называемого средним классом и готового сменить хозяев прежних - утратившую социальную энергию аристократию.
На веку Вальтера Скотта Англия по меньшей мере трижды оказывалась на грани нового революционного переворота. И если гром все-таки не грянул и взрыва не произошло, то это объясняется прежде всего социальной позицией все того же среднего класса, которому было что терять в случае большой социальной схватки и, прежде чем ввязываться в битву, нужно было крепко подумать, что выгоднее: нажать ли еще на аристократию во имя очередных уступок, или попридержать бедняков?
Однако парадокс заключается и в том, что критики буржуазного прогресса, романтики, вышли главным образом из той же среды - буржуазной. Были среди них и аристократы, вроде Байрона, но все таки в большинстве своем то были, по выражению А.М. Горького, "блудные дети буржуазии": те же представители среднего класса, только оказавшиеся "не у дел", а потому тяготившиеся ощущением неприкаянности, ненужности, одиночества... Отцы постарались дать им образование, а они отплатили им своего рода неблагодарностью, занявшись вместо приумножения и совершенствования нужного и прибыльного "дела" кропанием стихов или сочинением "вымыслов". Они вздыхали о прошлом, которого у них не было. Например, сын содержателя извозной конюшни Китс, не пошедший в аптекари, как хотелось того отцу, и ставший поэтом, грезил о средневековых замках, рыцарях и дамах. Другие живописали экзотический Восток (где, понятно, не бывали). Третьи звали прочь из душных, суетных городов на лоно природы и даже сами пробовали там жить, правда, при обеспечении и помощи со стороны преданных друзей или близких...
