- Делли говорит, ей очень плохо, - начал я.
- Ага, - отозвался он.
- А почему ей плохо?
- Бабья хворь, - сказал он.
- Что за бабья хворь?
- Это у них бывает. Так уж у них бывает, когда пора настает.
- Что это такое?
- Перемена. Перемена в жизни.
- Что меняется?
- Тебе рано знать.
- Ну скажи.
- Вырастешь, все узнаешь.
Спрашивать дальше не имело смысла. Когда он так отвечал на мои вопросы, я знал, что от него ничего не добьешься. Я продолжал сидеть и наблюдать за ним. Пока сидел, снова замерз.
- Ты что дрожишь?- спросил он.
- Мне холодно. Мне холодно, потому что теперь ежевичная зима, - сказал я.
- Может, так, а может, и не так.
- Так моя мама сказала.
- Права миз Салли или нет - не скажу. Только где человеку все знать.
- Разве теперь не ежевичная зима?
- Больно поздно для ежевичной зимы. Цветы давно сошли.
- Но она так сказала.
- Ежевичная зима короткая. Приходит и уходит, и враз наступает лето. А теперешний холод когда уйдет, кто знает.
- Но ведь июнь, - сказал я.
- Июнь, - повторил он с презрением.- Да, так говорят. Ну и что июнь? А холод, глядишь, и не уйдет.
- Почему?
- Потому что земля устала. Эта старая земля устала и не хочет родить. Однажды дождь шел сорок дней и сорок ночей по воле Господа, потому что Он устал от грешников. И может быть, наша старая земля сказала Богу: "Господи, я так устала, дай мне отдохнуть, Господи". И Бог сказал ей: "Земля, ты хорошо потрудилась, ты давала им кукурузу, ты давала им картошку, все, что они хотели, ты давала им, и теперь, земля, ты можешь отдохнуть".
- А дальше что?
- Люди все съедят, и земля больше не даст плодов. Люди срубят все деревья и сожгут их, потому что холодно, и земля больше не даст деревьев. Я говорил им. Говорил. Я сказал: "Придет пора, может быть, в нынешнем году". Но они не слушали меня, что земля устала. Может, в нынешнем году они увидят.
- И все умрет?
- Все умрет и все умрут, так и будет.
- В этом году?
- Как знать, все может быть.
- Мама сказала, это ежевичные холода, - сказал я твердо и встал.
- Миз Салли, верно, знает, что говорит, - ответил он.
Я пошел к двери. Я не на шутку замерз. Я вспотел, пока бежал, и теперь острее чувствовал холод.
Я взялся за дверь и оглянулся на Джебба, который снова принялся за кукурузу.
- К нам пришел бродяга, - сказал я. Я почти забыл о нем.
- Ага.
- Он пришел со стороны болота. Что он там делал в грозу?
- Они приходят и уходят, - сказал он. - Откуда и куда, кто знает.
- У него ножик.
- Хорошие и плохие, они приходят и уходят. В грозу и в солнце, ночью и днем. Они люди, и, как все люди, они приходят и уходят.
Я держался за дверь, дрожа.
С минуту он смотрел на меня, потом сказал:
- Иди домой. А то насмерть простудишься. Что тогда мамка скажет?
Я помедлил.
- Ступай, - сказал он.
Я подошел к заднему двору и увидел отца - он стоял возле задней веранды, и к нему шел бродяга. Я не успел дойти до них, когда они начали говорить, но услышал, как отец сказал: "Сожалею, но работы нет. Сейчас мне больше не нужны работники. Вот начнем молотить, тогда понадобятся".
Незнакомец не отвечал, только смотрел на отца. Отец достал кожаный кошелек и вытащил полдоллара. Протянул их незнакомцу. "Это за полдня", - сказал он.
Незнакомец посмотрел на монету, потом на отца и даже не пошевелился, чтобы взять деньги. Но все было честно. В 1910 году на фермах платили доллар в день. А он и полдня не проработал.
Потом он взял монету. Он опустил ее в правый карман пиджака и сказал, очень медленно и бесстрастно: "Я и не собирался работать на твоей... ферме".
Он произнес слово, за которое меня бы убили на месте.
Я посмотрел на отца, его лицо побледнело под загаром. "Убирайся, - сказал он. - Убирайся, не вводи в грех".
Незнакомец сунул правую руку в карман брюк. У него был нож в этом кармане. Я хотел было крикнуть отцу, что у него там нож, но тут рука незнакомца вернулась пустая. Он криво ухмыльнулся, обнажив брешь в зубах над свежим шрамом. Я тогда подумал, что, может быть, зубы ему выбили, когда он полез на кого-то с ножом.
И теперь он лишь скривил, точно его тошнило, свое сероватое, ничем не примечательное лицо и сплюнул на мощеную дорожку. Плевок растекся в нескольких дюймах от правого отцовского сапога. Отец посмотрел вниз, и я тоже. Я подумал, что, попади он на сапог, что-нибудь бы случилось. Я видел четкий плевок и рядом с одной стороны - крепкие отцовские сапоги из воловьей кожи, с медными ушками и кожаными ремнями, тяжелые, заляпанные красноземом, твердо стоящие на плитах дорожки, а с другой - остроносые разбитые черные туфли, земля на которых смотрелась печально и нелепо. Черная туфля шевельнулась, сначала просто дернулась, потом на шаг отступила.
Описав полукруг, незнакомец дошел до колонки, провожаемый пристальным взглядом отца. Здесь, на полке среди тазов для умыванья, он разыскал свой маленький газетный сверток. Потом исчез за углом, а отец поднялся на веранду и молча прошел на кухню.
Я пошел вдоль дома - поглядеть, как поведет себя незнакомец. Теперь я его не боялся, даром что у него нож. Я обогнул дом и увидел, что он уже за калиткой, идет к шоссе. Я побежал, чтобы догнать его. Он успел пройти с полсотни шагов по дороге, когда я его догнал.
Поначалу я шел не вровень с ним, а сзади, в двух-трех шагах, как это делают дети, - то и дело срываясь на бег, чтобы не отстать. Когда я пристроился у него сзади, он обернулся и посмотрел на меня, посмотрел без всякого выражения и пошел дальше, глядя вперед на дорогу.
У опушки, за поворотом, когда дом скрылся из виду, я решил с ним поравняться. Я пробежал несколько шагов и оказался рядом с ним, или почти рядом, чуть поодаль справа. Так я шел какое-то время, и он меня не замечал. Я шел так, пока не показались главные ворота, за которыми было шоссе.
Тогда я спросил:
- Откуда вы пришли?
Тут он посмотрел на меня и как будто удивился, что я рядом. Потом сказал:
- Не твое дело.
Мы прошли шагов двадцать.
Я спросил:
- Куда вы идете?
Он остановился, с минуту бесстрастно разглядывал меня, затем вдруг шагнул ко мне и близко наклонился. Губы раздвинулись, но не в ухмылке, - я увидел брешь в зубах, натянувшаяся кожа высветлила шрам на нижней губе.
